Эмпайр Фоллз - Ричард Руссо

– Знаю, – сказала Грейс. – Знаю. Идите.

И он ушел – подавая знаки и крича рабочим, спустился бегом на нижнюю палубу. Без каких-либо возражений рабочие придвинули трап обратно, и, благополучно сойдя на берег, Чарли пожал руку каждому из них, будто сообща они совершили некий удивительный подвиг. Потом, когда раздался свисток и паром отдал швартовы, Чарли Мэйн стоял у самого края причала и махал им вслед. Он продолжал махать, пока не стал совсем маленьким, делая паузы лишь для того, догадался Майлз, чтобы почесать руку. Майлз не мог не пожалеть его, оставшегося на острове без мази, без всяких средств, способных облегчить его страдания. И вдруг Майлз обнаружил, что матери рядом нет.

Остров полностью скрылся из виду и на горизонте проступила тонкая береговая линия Кейп-Кода, когда Грейс наконец вернулась на палубу. Майлз понял, что ее опять тошнило, и когда мать, измученная, нетвердо ступая, приблизилась к нему, она настолько не походила на фигуру, что материализовалась в утренней дымке, что Майлз подумал, не приснилось ли ему все это. На тот случай, если не приснилось, Майлз, усевшись рядом с матерью, сообщил:

– Я не расскажу папе. Честное слово.

Он был уверен, что она услышала его, но будто бы и не слышала. Она взяла его за руку, и оба не промолвили ни слова, пока паром не зашел в бухту Вудс-Хоула, сильно ударившись о причал, прежде чем замереть на месте.

Они стояли у борта, Грейс вцепилась в перила побелевшими пальцами, потом глубоко вздохнула и сказала:

– Я ошиблась. – Майлз попытался что-то сказать, но мать помотала головой, останавливая его. – Я ошиблась, сказав, что все пойдет по-другому, когда мы вернемся домой… Ничего не изменится. Ничегошеньки.

Он надеялся, что так и будет, но боялся, а вдруг нет. По причалу расхаживал мужчина в бейсболке с эмблемой “Ред Соке”, и Майлз вспомнил, что забыл свою перчатку на тумбочке рядом с кроватью в коттедже. Там, где положил вчера вечером.

Майлз еще не пересек железный мост, направляясь к миссис Уайтинг, а настроение у него уже испортилось. Последние несколько дней выдались пасмурными, дождливыми, и к Св. Кэт он даже близко не подходил. Но этим утром небеса наконец прояснились, суля долгий ослепительный день под высоким, пронзительно-голубым небом. В такой день, думалось Майлзу, человек, боящийся высоты, смог бы, к собственному изумлению, бесстрашно покрасить колокольную остроконечную башню. И покрасил бы, наверное, не позвони ему работодательница с известием, что она приготовила ему сюрприз, и по такому случаю не заедет ли Майлз к ней сегодня днем. Хотя опыт научил его не воспламеняться надеждами, Майлз, въехав между каменными столбами на подъездную дорожку, наскоро прикинул, что за сюрприз его ждет. Старуха передумала насчет алкогольной лицензии? Либо она все еще прочит его в мэры и намерена объявить, что готова спонсировать его избирательную кампанию?

Но стоило ему припарковаться напротив особняка, выйти из “джетты” и шагнуть к парадной двери, как стало ясно, чем таким особенным решила порадовать его миссис Уайтинг, и он встал как вкопанный. Дальние ворота гаража, обычно запертые, ныне были распахнуты настежь, являя миру старый бежевый “линкольн” с номерами, помеченными значком “Инвалид”. Это зрелище вынудило Майлза Роби, взрослого мужчину, собраться с силами, всеми, какие у него имелись, чтобы подняться по ступенькам и позвонить в звонок, а не метнуться обратно к своей машине и не рвануть с места, оставив на асфальте след от задымившейся резины. Именно таким образом повел бы себя Макс в данной ситуации, и Майлз, покорно стоя у двери, в который раз за свою самостоятельную жизнь спрашивал себя, какая черта его характера мешает ему перенять у отца жизнелюбивую здравую трусость перед лицом неприятностей. Макс категорически не желал страдать, а сочувствовать страданиям других людей тем более. По его разумению, эта позиция не требовала ни оправданий, ни объяснений. Объясняться должны те, кто упивается страданиями.

Майлз не успел выявить причину, по каковой отцовский блестяще развитый инстинкт самосохранения обошел его стороной, – дверь отперли, и вот она, Синди Уайтинг, с самого детства старавшаяся не путаться у себя под ногами, добиваясь послушания от своего искореженного тела, что так жестоко насмехалось над ней. С костылями, сразу отметил Майлз, она покончила, с теми костылями, на которые опиралась в прошлую их встречу – лет пять назад? – перейдя на следующий уровень, к устойчивым четырехногим алюминиевым ходункам. Должно быть, эта перемена произошла совсем недавно, потому что Синди явно не вполне освоила новое приспособление. Либо отпереть дверь, передвигаясь в ходунках, задача не из легких, и понадобится целая жизнь, чтобы приноровиться. Видимо, нужно прижать ходунки к дверной раме, иначе не дотянешься до ручки, но тогда дверь не откроешь, разве что короткими, неуклюжими, унизительными рывками, по одному на каждый шаг назад.

– Синди, – произнес Майлз в полуоткрытую дверь, изображая удивление и восторг. – Я понятия не имел, что ты дома.

На ее глаза мигом навернулись слезы.

– О, Майлз! – воскликнула Синди, прикрывая рот свободной рукой, эмоции переполняли ее. – Я так хотела сделать тебе сюрприз. И мне удалось, правда?

– Прекрасно выглядишь, – сказал Майлз, преувеличив, наверное, хотя она и впрямь выглядела неожиданно здоровой. Поправилась фунтов на десять, отчего цвет лица сделался много свежее. Синди Уайтинг никогда не была красавицей, но симпатичной могла бы быть, если бы кто-нибудь уговорил ее не наряжаться в старомодные платья и сменить прическу, добавлявшую ей по меньшей мере лет десять. В двадцать она уже походила на старую деву, к тридцати уверенно вошла в эту роль. Теперь же, в сорок два года, – Майлз помнил, сколько ей лет, ведь они родились в один день в больнице Эмпайр Фоллз – в ней вдруг заговорила, пусть и шепотом, женственность и даже давно забытая юность.

– Входи, – пригласила Синди, – и дай мне поглядеть на тебя. – Но, шагнув вперед, Майлз споткнулся о ходунки, и Синди судорожно схватилась за них обеими руками. – Я по-прежнему воплощенное изящество. – Акцентируя свою шутку, она нарочно покачнулась, будто теряя равновесие, и Майлз, всю жизнь тренировавшийся в необходимой бесчувственности по отношению к ней, дрогнул.

Еще подростком она пробовала обратить свою катастрофическую неуклюжесть в клоунаду, то плюхаясь на попу, то причудливо изгибаясь и не понимая, что это было совсем не смешно. Во-первых, ее притворные спазмы ничем не отличались от подлинных, и окружающие всякий раз бросались ей на помощь. Хуже того, нарочно спотыкаясь, она иногда падала по-настоящему, и порою с более тяжкими последствиями, чем при естественном падении. Ее запястья держались на хирургических штифтах, о чем Майлзу было хорошо известно, и однако потребность в самоиронии затмевала ее страх перед очередным переломом.

В подобных обстоятельствах любую другую женщину Майлз обнял бы, но любая другая поняла бы, что за этим ничего не кроется и, кроме “Привет, давно не виделись”, это объятие ничего не значит. Эта же конкретная женщина не упустила бы возможности вцепиться в Майлза мертвой хваткой и порыдать у него на груди: “Ох, Майлз. Милый, милый Майлз”, а ее тушь текла бы ему за шиворот. В их последнюю встречу она, воздев оба костыля, словно телевизионный калека, излечившийся благодаря истинной евангелической вере, ринулась в его объятья, и он прижимал ее к себе не менее крепко, чем жалась к нему она, опасаясь, как бы женщина не рухнула на пол. Вот почему он обрадовался – господи прости! – этим новым алюминиевым ходункам, не предполагавшим вольностей, и, подавшись вперед, Майлз целомудренно чмокнул Синди в щеку. О более удачном приветствии он и мечтать не мог, учитывая, что Синди была влюблена в него со школьной скамьи и дважды пыталась покончить с собой якобы из-за Майлза.