Королевский гамбит - Диана Стаккарт

— Но отчего? — осведомилась я, представив мысленно страницу, исписанную тайным шифром, известным только графине и ее корреспонденту.

Он нахмурился, и несколько секунд я думала, что он больше ничего не скажет. Наконец, учитель ответил:

— Письмо на латыни, а в ней я мало сведущ.

Это признание поразило меня. Широта его познаний была столь велика, что мне казалось, что практически нет областей, не объятых его разумом. Позже я узнала, что, будучи незаконнорожденным ребенком, он не получил обычного воспитания, а до всего того, что знал, дошел сам. Что касается меня, то мой отец настоял на том, чтобы меня обучали тем же предметам, что и моих братьев, в том числе и языку нашей матери церкви.

Я скромно предложила:

— Если вы вспомните содержимое письма, я смогу перевести его для вас.

— И отработаешь свое содержание, — ответил он, слегка, видимо, повеселев.

Я кивнула в ответ и вновь полезла под одеяло, но тут меня осенила другая мысль. Вскочив во второй раз, я промолвила:

— Чуть не забыла, учитель. Вы не сказали мне, что вам удалось сегодня узнать, пока мы с Витторио были на рынке.

— Боюсь, рассказывать нечего, — пренебрежительно пожав плечами, ответил он. — Я переговорил почти со всеми лицами из списка, и все они рассказали мне о том, чем занимались в то время, когда был убит граф. Также мне не удалось установить мотива. По мнению большинства, это был добродушный человек, правда, легко спускавший деньги и не особо ладивший с окружающими.

— А что сказали стражники, принесшие его тело в склеп? Мы слышали, как они говорили о ссоре между графом и еще кем-то, — напомнила я ему… хотя, по правде, почти забыла об этом и вспомнила только что.

Учитель одобрительно кивнул головой:

— Мы и впрямь слышали о том, что у графа были неприятности. К сожалению, об этой ссоре с неизвестными лицами никто не ведает, либо она произошла так давно, что о ней давно забыли. В последнее время, судя по их словам, он никого не оскорбил.

Тут по его губам скользнула едва заметная лукавая улыбка.

— Впрочем, в кое-чем у местной знати нет разногласий по поводу их покойного друга Орландо. Видимо, все придворные с радостью убили бы его во второй раз за неудобства, причиненные им его настоящим убийцей. Боюсь, если герцог не смягчится, все бросятся на штурм крепостных стен, причем будут стремиться не внутрь замка, как бывает при народных восстаниях, а за его пределы.

Учитель погасил светильник на стене, оставив гореть на столе небольшой свечной огарок.

— Ну а теперь, мой дорогой мальчик, предлагаю тебе поспать, а утром ты примешься за задание, приготовленное мною.

Меня разбудил приглушенный грохот, как будто жестянщик свалил с телеги на мостовую котелки, ведра и черпаки.

Второй раз за последние несколько часов я вскочила с кровати, закутанная в одеяла, не соображая, где нахожусь и что происходит. Впрочем, память тут же вернулась ко мне, когда я увидела знакомую обстановку и вспомнила, что несколько последних часов перед рассветом провела в покоях учителя. Шум же, видимо, доносился из его личной мастерской, дверь в которую была чуть приоткрыта.

Я на мгновение испугалась за него, ведь он мог пострадать. Затем, перекрывая стихавший стук, раздался его голос, и я по сочным выражениям с облегчением поняла, что он цел. Но, пожалуй, мне следует заглянуть в мастерскую… и не просто из любопытства, а чтобы убедиться, что учителю не нужна помощь. И он, разумеется, не поставит мне в вину обычное проявление вежливости.

Прежде чем я успела убедить себя, что собираюсь так поступить не из обыкновенной любознательности, Леонардо вышел из мастерской, захлопнув за собой дверь и скрыв все хранящиеся там тайны.

— Прости, если разбудил тебя, милый мальчик, — произнес учитель, стряхивая грязь с все того же черного жакета. Печально взглянув на порванный рукав (теперь я понимала жалобы синьора Луиджи на небрежное обращение Леонардо с одеждой), он присовокупил: — Кажется, мне придется кое-что исправить в одном из моих изобретений, прежде чем оно увидит дневной свет.

Дневной свет? Я забыла о своем любопытстве, ибо его слова заставили меня обратить внимание на приближавшееся к десятичасовому рубежу солнце, лучи которого врывались через окно.

— Я проспал, — испуганно воскликнула я, выбираясь из постели. — Мне надо срочно в мастерскую. Константин подумает, что я тоже, как Томмазо, ушел.

— Не бойся, я уже сообщил ему, что ты помогаешь мне в одном деле, — заверил меня Леонардо. Указав на пергаментный листок на столе, он добавил: — А вот и то дело. После омовения и молитвы можешь приступать к переводу письма, о котором мы говорили ночью.

Через несколько минут я уже сидела за столом, на котором рядом со мной лежало перо и стояла чернильница. Тут же на его сверкающей поверхности возвышалась, словно какого-то второстепенного небесного покровителя, фигурка шахматной королевы, придававшая мне вдохновения. Я улыбнулась ей, а затем, нахмурив брови, начала переводить послание на народный язык.

Я не знала, что меня ждет… то ли любовное письмо, то ли исповедь. Впрочем, учитель сказал мне, чтобы я не волновалась.

— Возможно, это всего лишь перечень нарядов либо драгоценностей графини или, быть может, ее бывших возлюбленных, — пренебрежительно пожав плечами, произнес он.

Но с первых слов я поняла, что ему попалось в руки нечто более значительное.

Оно оказалось короче, чем я ожидала, едва с полстраницы. Я с радостью обнаружила, что учитель написал его слева направо, а не, как привык, справа налево. То там, то здесь мне попадались неправильно написанные буква или слово, однако эта ошибка могла принадлежать как автору письма, так и ему. Впрочем, меня поразило, что ему удалось, видимо, полностью восстановить текст письма, тем более это было удивительно, что ему этот язык был неизвестен.

Впрочем, не менее удивительно было и то, что нигде не было видно ни обращения, ни подписи, и на это обстоятельство я, прежде чем приступить к работе, обратила внимание учителя.

— Весьма необычно для письма, — согласился он, а затем, поясняя, сказал, что на оригинале сохранились следы красного воска. — Хотя я сомневаюсь, что отправитель поставил свою обычную печать, желая скрыть под воском свою подпись. По-моему, его, отправляя, вложили внутрь какого-то предмета — пакета, скажем, или другого письма, — которое затем выбросили, лишив возможности установить личность отправителя.

И вскоре я поняла, что у получателя были все основания опасаться того, что письмо попадет в чужие руки. Когда я перевела последнее слово, у меня уже не было никаких сомнений в том, что эти несколько строк представляют собой подробный план убийства.

Едва я положила перо, как учитель склонился над моим плечом и уставился на лист.

— У тебя довольный вид, мой мальчик, — сказал он мне. — Смею ли я предположить, что в письме содержится нечто важное?