Коммунисты - Луи Арагон

мрачном свете. 11 мая Приу был согласен с Бланшаром. Сейчас Бланшар сменил Бийотта: Приу больше не согласен с Бланшаром. Он не перечит приказам командующего в той части, в какой это касается других генералов. Но если вдуматься в его заявление Бланшару, что лично он в качестве командующего 1-й армией отказывается покинуть на произвол судьбы свои войска, которые сражаются в Лилле, то это заявление равносильно пощечине. Генерал Приу согласен подчиниться приказам относительно передвижения войск, которые достигли Лиса. Что касается его самого, он намерен действовать, повинуясь своему долгу, как он сам его понимает. Он останется в Стенверке и будет поджидать те подразделения, которые еще смогут идти на соединение с ним, ибо ничто не поколеблет его веру в них.

Сказал все это Приу в присутствии других генералов.

Ла Лоранси приехал часом позже. Приу сообщил ему: — Мои части дерутся в Лилле, считаю своим долгом не оставлять их; я. приказал зарыть в землю все войсковое имущество и не тронусь с места.

Очень трудно с точки зрения морали судить действия командира. Он берет на себя ответственность не только за свою судьбу, но и за судьбу других людей. Ла Лоранси, которому по плану Бланшара выпало руководить отступлением, оценивает поведение Приу несколько иначе, чем он оценил бы поведение какого-нибудь римского полководца, сражавшегося с Ганнибалом[701], или подвиг Леонида[702] при Фермопилах. Он просит у Приу разрешения отвести свой корпус. — Значит, вы решили рискнуть? Не возражаю, — отвечает Приу. — Забирайте также и кавалерийский корпус. — Ла Лоранси, пользуясь предоставленной ему таким образом свободой действий, собирает генералов Жансена, Гревиля, Лукаса, де Камà и Ланглуа и излагает им свой план. Незачем дожидаться завтрашнего дня, как предлагал Бланшар (между нами, Бланшар — это далеко не Фош! — бросает Ла Лоранси), надо выступить сегодня же вечером. Придется пройти шестьдесят километров, и на рассвете можно будет миновать Поперинг. Генералы решительно не согласны. Их части такого перехода не выдержат. Ла Лоранси заявляет, что если господа генералы решили остаться, он, понятно, тоже останется с ними. Но пусть тогда они несут бремя ответственности за капитуляцию, которая неизбежно явится следствием подобного решения.

Тогда генерал Жансен присоединяется к плану Ла Лоранси, за ним Гревиль, а потом и все остальные генералы.

* * *

Необычайная, тревожная атмосфера воцарилась к вечеру на ферме, где томились в бессмысленном ожидании и бездействии Жан де Монсэ и его товарищи. Французские летчики подбили немецкий самолет, сбросивший бомбу на ферму. — Глядите-ка, теперь и наши начали сбивать! — Это замечание Жонета вызвало взрыв громкого, пожалуй, слишком громкого смеха. Странная была эта ферма: квадратный двор, по всем четырем сторонам — строения. В столовой служащие административно-хозяйственной части, повара, писаря, лениво позевывая, играли в карты, болтали с санинструкторами и санитарами. Капитуляция Бельгии для этих людей, видящих своими глазами из окон вот этой фермы бельгийскую границу, была равносильна кораблекрушению в спокойных водах. Палуба корабля казалась надежной, как сама земля, и вдруг во все отсеки хлынула вода. На дворе фермы стояли санитарные автомобили — все, что осталось от их колонны. Шоферы дремали, прикорнув в уголке машины. Куда ни оглянись, повсюду клубы дыма, пламя пожаров. К хозяйке фермы приехала погостить невестка из Азебрука, и теперь гостья не могла вернуться к себе домой, потому что немцы отрезали дорогу на Азебрук. Каково же было этим женщинам узнать о бельгийской капитуляции! Ведь у обеих мужья на фронте в Бельгии, — по крайней мере, они были убеждены в этом. Целый день обе бродили по дому и жалостно вздыхали. Не видать им больше мужей. Всему конец приходит. Скоро и сюда явятся боши. Лучше уж сейчас умереть: пусть все пропадает пропадом.

Люди, участники и свидетели этой пляски смерти, вдруг все как-то распоясались. Жан де Монсэ с удивлением слушал речи солдат, своих товарищей. Он никогда не знал, что они, в сущности, думают. Морльер попытался было вмешаться, дать отпор некоторым уж особенно разошедшимся говорунам, но тщетно. Поток оскорблений, проклятий захлестнул все, захлестнул в одну секунду. В одну секунду оказалось, что и тот, и другой, и третий, и десятый — все пораженцы. В одну секунду люди поддались самому черному неверию, самой злой горечи. Ненавидели своих командиров. Пользовались неслыханным лексиконом, который может присниться разве что в дурном сне. Умирать, а ради кого умирать? И тут же трое-четверо заговорили разом, задыхаясь от ярости. Кто-то произнес: Франция. Нет уж, увольте, хватит! Мы эту песенку слышали, довольно с нас!

Алэн побледнел как мертвец. Он шепнул Жану: — Понимаешь ты, что это значит? Ведь это самое страшное! — Жан был согласен с Алэном. Можно потерпеть военное поражение. Можно быть отрезанным от своих, гонимым, преследуемым неприятелем; можно пасть в бою, погибнуть физически. Но такое вот поражение подсекает, как ножом, и тело и душу. Неужели же это действительно конец?

Приятели вышли на улицу.

В двухстах метрах от них, параллельно границе, шла дорога всего в нескольких шагах от границы. По эту ее сторону расстилались поля, где еле заметными валиками, выступавшими сантиметров на тридцать, тянулись брустверы полузасыпанных, поросших травой траншей и ходов сообщения, оставшихся еще с той войны. Хозяйка, показывая их солдатам, сказала: — Вон какая здесь у нас оборона. — Стало быть, именно эти жалкие канавки в газетах гордо именовались «продолженной линией Мажино». Не за что, буквально не за что зацепиться, чтобы организовать оборону. Да и какая уж тут оборона, кто о ней теперь думает? С шести часов зарядил дождь, ноги утопали в жидкой грязи. Очевидно, еще не совсем прошла пора летних гроз.

— Знаешь, Жан, — вдруг сказал Морльер, — если нас сейчас убьют, значит, все это — растерянность, лакейский дух — это и будет последним, что нам довелось наблюдать перед смертью…

Что подразумевал Алэн под этими словами? Оба помолчали. Жан думал о Сесиль. Если нас убьют, она, быть может, будет жить ради детей… не наших, не тех, которые могли бы быть у нас с ней.

— Жан, — снова заговорил Морльер, — я не хочу умереть с мыслью, что французы подлые трусы…

Жан понял, что это сказано всерьез. И ответил Алэну: — Во-первых, зачем нам умирать? И с чего ты взял, что французы — трусы? Неужели потому, что наши поваришки и интендантские крысы запсиховали? Разве лейтенант де Версиньи был трус? И Рауль тоже, по-твоему, трус? Разве сам ты трусишь? А если ты трус,