Коммунисты - Луи Арагон

свои дивизии, блокированные в Лилле, лишь небольшой заслон, который тоже отойдет. Из войск, окруженных в Лилле, вырвались по направлению к Армантьеру отдельные части 15-й дивизии, 5-й и 2-й Североафриканских дивизий и добрались до линии Дейля. Но огонь артиллерии преградил им путь. Отброшенные к Кантле, к Обурдену, Лоосу, они еще попытались с рассветом пойти в атаку, но она захлебнулась; и тогда они отступили, унося трупы павших в пригороды, где каждая улочка стала крепостью, и теперь уже никто не думал о том, как выбраться из окружения. Каждый готовился выпустить по врагу последнюю пулю, израсходовать до последней капли человеческую кровь и человеческий гнев.

* * *

Еще не рассвело. Вокруг острикурской шахты № 4 в районе Карвена, смежном с поселком, где жил Бокет, прекратились бои. Немцы окончательно прорвали оборону у железнодорожного переезда. В поселке они убили нескольких жителей. Уцелевших солдат без пощады уложили ударами ножей или штыков. Эти солдаты были марокканцы генерала Мелье, алжирцы генерала Дама, остатки тунисских дивизий генерала Мени[706]. Был среди них и лейтенант Мухамед бен Мухамед Моктар, тот самый, который в ночь с Д4 на Д5 смотрел из окопа вслед санитарной машине Жана де Монсэ, мчавшейся по дороге Вавр–Жамблу, и тогда еще сидящие с ним рядом в окопе французские офицеры сказали что-то о «черномазых» и тут же испугались, что оскорбили презрительной кличкой национальное чувство тунисца. Был среди них и простой тунисский стрелок, тот самый, который предложил Арману, сидевшему под стражей в церкви около терриконов, выпустить его на свободу… И никто не узнает, какой свет блеснул тогда в сознании простого тунисского стрелка, по телу которого прошлись сегодня сапоги эсэсовцев, и он успел увидеть каблук, наступивший ему на глаз, и, прежде чем все заволокло туманом, почувствовал боль, кровь во рту, холодок штыка, пронзившего ему живот… Этот простой тунисский стрелок умер здесь, и неизвестно, какая идея воодушевляла его, но, без сомнения, было в ней величие, если он защищался до последнего дыхания, если не дрогнул, если с неукротимой яростью и силой молодости глядел в лицо врага, топчущего землю не его страны, но той страны, о которой еще в школе, на родине, ему твердили, что это страна свободы. Этот простой тунисский стрелок, сражаясь за Францию, сражался и против фашизма, угроза которого нависла над Тунисом с тех пор, как стали известны притязания Муссолини. Этот простой тунисский стрелок сделал для себя выбор между французским владычеством и фашистской свастикой. Он умер, так и не узнав, что за два дня до того в совете министров Франции в связи с предложением Муссолини уступить весь Тунис со всеми населяющими его мужчинами и женщинами, с их живой плотью и кровью, отдать его в качестве жертвы, приносимой Минотавру, в качестве козла отпущения разгневанному богу Израиля, Ибарнегаррэ сказал: «Плàчу, но соглашаюсь…» Этот простой тунисский стрелок заплатил слишком высокой ценой за ту свою ошибку или, быть может, просто наивность, что неминуемо привела бы его к расхождению с волей его соотечественников, мужчин и женщин его страны, для которых всякое чужеземное владычество — зло и которые хотят одного лишь — независимости. Этот простой тунисский стрелок принадлежал к числу тех, кого здесь именовали добровольцами. Те, кто согласился злоупотребить его «доброй волей», одновременно согласились продать его страну Муссолини, как товар, они согласились также принять его жертву, его смерть, как одно из звеньев в цепи событий. При случае они и слезу прольют по поводу его смерти, но они согласились, чтобы он погиб, ибо ценой его смерти можно избежать смерти француза. Только согласятся ли эсэсовцы, которые прошлись своими сапогами по мертвому телу тунисского стрелка, согласятся ли они учесть эту жертву в общем списке жертв в поселке Карвен? Или, быть может, погибшие шахтеры Карвена тоже не французы?

Немецкие патрули начали обход шахтерских жилищ. Шахтеров не эвакуировали с прочими жителями Карвена, и теперь немцы возлагали на них ответственность за ожесточенное сопротивление, за мужественную защиту железнодорожного переезда позади домика Бокета. Обезумевшие от ярости офицеры вермахта согнали шахтеров в поле. Неужели расстреляют всех до единого? Немецкий капитан отобрал из мрачно молчащих рядов тринадцать человек. То ли капитан вообще был несилен в арифметике, то ли сбился от злости со счета, но представил по начальству одного лишнего. Итак, один не будет расстрелян.

На рассвете всех жителей поселка созвали на место казни. Для церемонии, долженствующей ознаменовать вступление оккупантов в поселок Карвен, гитлеровцы выбрали подходящее место — подножье черного террикона, под закинутой кверху стрелою крана, четко вырисовывающейся на фоне чуть розовеющего неба. Согнали женщин, стариков, детей. Смотрите, смотрите во все глаза… как сказано в «Мишеле Строгове»[707]. Но, чорт возьми, здесь-то ведь не тюрьма Шатле[708].

Нынешним утром можно обнаружить некоторую общность методов, практикуемых угольными магнатами и эсэсовцами. Так, все двенадцать заложников не французы, а поляки, белокурые парни. Тринадцатым был молодой французский шахтер, очень светлый блондин, и капитан принял его за поляка. Двенадцать польских шахтеров. Верно, совершенно справедливо, что в этих поселках вообще много поляков. Например, вот этот бледный юноша, с которым разговорился в шахте Гаспар Бокет в тот день, когда в Либеркуре загорелся гудронный завод. Двадцатилетний юноша. Тот самый, который был влюблен в двоюродную сестру жены Феликса Бокета. Тот самый, что по воскресеньям надевал нарядно вышитый польский костюм, сорочку с широкими рукавами и лихо заламывал шапку, вроде тех, что носят где-нибудь в Каттовицах или Освенциме.

Владельцам шахт требовались люди, которые стоят сейчас, отделенные от своих шеренгой немецких солдат, двенадцать человек, из которых одни по праздникам шли с крестным ходом за иконой ченстоховской божьей матери, другие бежали от фашизма в Польше, от «правительства полковников», но и те и другие верили, что им будет житься лучше во Франции, в Республике, где народ пляшет вокруг Дерева свободы[709]. Шахтовладельцы нуждались в них, чтобы посеять рознь между рабочими, — иначе шахтеры слишком легко могли найти общий язык. И еще для того, чтобы шепнуть французскому шахтеру: «Поляки согласны на наши условия, понятно?», — а его соседу подмигнуть на работающего рядом поляка: «У тебя пика пневматического молотка пропала? Вон кто ее стибрил!» А гитлеровцы нынче утром, пройдя по трупам марокканцев, привели в поле этих двенадцать человек, чтобы дать острастку, а также показать всем этим французам, что они, немцы, защищают Францию от инородцев, повинных во всех бедах, защищают от поляков и марокканцев. Из-за них-то и жгут шахтерские дома, из-за