Коммунисты - Луи Арагон

в тюрьме, и в тюрьме Полетта, как и Рауль, думает о том же. С чего это он вообразил, что Полетта в тюрьме? Просто ночь наполнена гнетущими видениями. И тут же это яростное желание одолеть врага, доказать, что твое дело правое. Не лично твое, понятно, — наше дело, наше общее дело. И эта ярость — ведь она и есть смысл жизни. Этого неспособен понять какой-нибудь аббат Бломе. Для него эта сила неотделима от мысли о боге. Несокрушимая сила. Она с тобой, пока не остановится твое дыхание. Если только ты — настоящий человек.

— Спишь, Рауль?

Рауль чувствует сильный толчок в бок и вскидывает голову. — Вот дурак-то, я ж тебе велел тихонько меня толкнуть.

Ну что ж, кажется, метров пятнадцать еще проползли.

* * *

По чьей же инициативе было решено арестовать Эренбурга? Одно подозрение парализовало действия Монзи: об Эренбурге он говорил с маршалом. Если есть малейшее вероятие…

Во всяком случае, Мандель лично не знал об этом злосчастном решении. Не только о том, кто его инициатор, но даже о том, что оно вообще принято. Слухи об аресте дошли до него только поздно вечером. Он не знал ничего об обыске у Эренбурга, так же как не знал, что Лилль объявлен открытым городом.

Новость привела его в состояние ужасного гнева. Ну, ладно, он покажет Ланжерону[705]!.. Но самое срочное — освободить писателя Эренбурга. В дежурном помещении раздается звонок; полицейский снимает телефонную трубку, время около полуночи: — Алло… Слушаю, господин министр… — Полицейский прикрывает ладонью разгневанные металлические уста и машет арестованному — отойдите, мол, и снова сыплются подобострастные: «Да, господин министр, слушаю, господин министр», — сопровождаемые почтительными поклонами… — Господин Эренбург, вы свободны!

Мандель вызывает к себе Ланжерона. Ну и досталось же префекту полиции на орехи! Впрочем, и для него эта новость была как гром среди ясного неба. Он не сомневается, что какой-нибудь второстепенный чиновник, да, да, именно второстепенный, проявил неуместное рвение, неуместную инициативу. Ведь «Гренгуар» систематически травила Эренбурга, другие газеты требовали его высылки. Полиция, надо сказать, довольно сложный механизм, одновременно действуют самые разные силы. Попробуйте помешать всем этим агентам, инспекторам, полицейским комиссарам проявить свою инициативу.

— Надеюсь, — прерывает префекта господин Мандель, — вы не замедлите принять меры, чтобы по возможности избежать нежелательных последствий?

Префект парижской полиции похож на облезлую цаплю. Он весьма, весьма удручен… Он снимает трубку, набирает номер, еще номер. Подчиненные господина префекта по звуку его голоса понимают, что начальник гневается. Господин префект может быть совершенно спокоен. Господина Эренбурга уже выпустили. Но этого недостаточно! Извиниться нужно, Ланжерон, извиниться!

Тогда злополучная цапля звонит поверенному в делах Союза Советских Социалистических Республик и приносит ему извинения, просит принять нижайшие извинения от имени префекта полиции города Парижа. Что отвечает его собеседник? Цапля втягивает голову в плечи, и худые лопатки торчат под пиджаком, как два крыла.

* * *

Все на свете относительно. Нынешней ночью солдаты и офицеры дивсанотряда чувствуют, как падает их боевой дух на этих дорогах, сплошь забитых воинскими эшелонами, которые направлены сюда Гортом и Бланшаром и к которым, по внезапному решению Ла Лоранси, присоединились еще армейский и кавалерийский корпуса, хотя им полагалось проходить только утром; но на той же самой дороге, среди той же самой суматохи есть и счастливые люди. Взгромоздившись на грузовики, катят зуавы Жан-Блэза, довольные, что наконец-то они попали под чье-то крылышко.

С тех пор, как зуавов подобрали, усыновили, они, с беспечностью молодости, забыв все невзгоды, каждой клеточкой тела с радостью ощущают, что они действительно живы. Даже там, южнее Лилля, попав в окружение, они, не подозревая о близкой опасности, верили в благополучный исход. Да и шофер у них под стать: парижанин, человек редкостного спокойствия. При нем, шутил Жан-Блэз, и сигнальная сирена запела бы соловьем. Накануне, проведя ночь в полном неведении опасности, они подошли к окраинам Туркуэна, восточнее Лилля, буквально за несколько минут до появления противника и очутились в местности, где немецкие самолеты расстреливали наудачу воинские обозы. Над головой кружили самолеты, и пулеметные очереди поднимали снопы огня вокруг машин, несущихся на четвертой скорости. Трава на обочинах дорог и в поле, казалось, плясала под ливнем пуль. Километрах в трех отсюда размолотило снарядами деревню, и несчастные жители, бежавшие под бомбами, боялись возвращаться домой, так как туда, по их мнению, уже вошли неприятельские войска. Поэтому крестьяне решили отдаться под покровительство солдат. Устроили военный совет. А что если мы отрезаны? Обозу, в таком случае, придется потихоньку пробиваться вперед, а люди рассыпятся цепью в поле. Так прошли с километр, не встретив ни души. Тогда снова взобрались на грузовики и покатили вперед. А куда? Шофер заявил: куда глаза глядят. Но так как все уже знали новость насчет Леопольда, то решили держать на запад, опасаясь, что их часть причислят к капитулировавшей бельгийской армии.

Вот каким образом в ночь со вторника на среду зуавы очутились на шоссе, где проходили вперемежку французские и английские войска. Зуавы так настрадались в одиночестве, так боялись затеряться среди безлюдных пространств, где каждую минуту могли появиться боши, что относились ко всем путевым задержкам хладнокровно, а один зуав даже заявил: — Чем больше сумасшедших, тем веселее! — И всякий, кто прислушался бы к россказням, которыми делились друг с другом солдаты, набитые в грузовики как сельди в бочке, тот признал бы, что афоризм зуава вполне справедлив. Наши зуавы радовались, что они едут вместе с обозными, вместе с алжирскими стрелками из их дивизии, обвешанными медалями от плеча до плеча, такие молодцы видали виды! И кроме того — стрелки, значит, наши, своя семья! Они ухитрялись петь, хохотать и спать одновременно. Из-под брезента вырывалась та самая песенка, которую 9 мая играли в ресторане «Под аркадами», где ужинал Анри де Бреа с четою Дебре: «И вдруг — ух! В сердце моем — бух!» Кое у кого нашлись консервы. Порожние банки без стеснения перекидывали через головы шагавших в пыли людей. Какой это город мы сейчас проехали? Видел домики? Смех один! А крыши-то — решето, да и только! Да, котам здесь не разойтись!

Но позади них, в ночи, кишащей людьми и машинами, солдаты, осатаневшие от бесконечных остановок, соскакивали с грузовиков. На перекрестке, который зуавы проехали два часа тому назад, дивизионный санотряд Давэна де Сессак дошел до такого неистовства, что Партюрье побежал вперед, к машине главного врача. Необходимо что-то предпринять… А что