Шутовской хоровод - Олдос Хаксли

— Какой восхитительный тореадор, — сказал Гамбрил, с любовным вниманием следя за ряженой в черных штанах.

Миссис Вивиш открыла глаза. От Ничто не спасешься.

— Это та, что с Пайерсом Коттоном? У вас не очень тонкий вкус, милый Теодор.

— Чудовище с зелеными глазами![96]

Миссис Вивиш рассмеялась.

— Когда на меня наводили последний лоск в Париже, — сказала она, — Mademoiselle заставляла нас заниматься фехтованием. C'est un exercice tres gracieux. Et puis, — и миссис Вивиш передразнила воодушевленную серьезность классной дамы, — et puis, ca developpe Ie bassin.[97]У вашей тореадорши, Гамбрил, вид такой, точно она была чемпионом по фехтованию. Quel bassin![98]

— Шш, — сказал Гамбрил. Они были бок о бок с тореадором и ее кавалером.

Пайерс Коттон повернул в их сторону свой длинный собачий нос.

— Как поживаете? — спросил он сквозь музыку.

Они кивнули.

— А вы?

— Ах, я пишу такую книгу, — крикнул Пайерс Коттон, — такую блестящую, блестящую, сверкающую книгу. — Танец уносил их в разные стороны. — Как улыбка фальшивых зубов, — прокричал он сквозь открывшийся между ними провал и скрылся в толпе.

— Что он Гекубе? — слезливо пропели развеселые негры свой вопрос, скорбно отягченный заранее известным ответом.

Ничто, вездесущее Ничто, душа мира, духовный оформитель всякой материи. Ничто в облике лунобедрого тореадора в черных штанишках. Ничто — человек с собачьим носом. Ничто — четыре негра. Ничто в форме божественного мотива. Ничто — лица, лица, которые полагается узнавать с первого взгляда, лица, отраженные зеркалами зала. Ничто — этот Гамбрил, чья рука обнимает ее за талию, чьи ноги переступают между ее ногами. Ровно ничего.

Вот почему не будет свадьбы. Не будет свадьбы в церкви Святого Георга на Ганновер-сквер — о, отчаянная попытка! — с Ничто Вивишем, этим милым мальчиком, этим милым абсолютным Ничто, занятым теперь охотой на слонов, охотой на лихорадку и хищников среди карликов тикки-тикки. Вот почему не будет свадьбы в среду утром. Ибо умер Лисидас, не успевши расцвесть.[99]Ибо легкие соломенные волосы (даже пряди не осталось), коричневое лицо, красно-коричневые руки и гладкое отроческое тело, молочно-белое, молочно-теплое — от всего этого теперь не осталось ничего, ровно ничего — ничто все эти пять лет, — и сияющие синие глаза такое же ничто, как все.

— Каждый раз одни и те же люди, — пожаловалась миссис Вивиш, оглядывая публику в зале. — Все те же знакомые лица. Никогда ничего нового. Где же молодое поколение, Гамбрил? Мы стареем, Теодор. Миллионы людей моложе нас. Где они?

— Я за них не отвечаю, — сказал Гамбрил. — Я не отвечаю даже за себя. — Ему представилась комнатка в коттедже, под крышей, с окном у самого пола и покатым потолком, о который вечно стукаешься головой; и при свете свечей наивные глаза Эмили, ее строгий и счастливый рот; и в темноте изгиб ее упругого тела под его пальцами.

— Почему они не приходят и не поют, чтобы их накормили ужином? — продолжала миссис Вивиш обиженно. — Это их святая обязанность — развлекать нас.

— Может быть, они развлекают сами себя, — надоумил Гамбрил.

— Тогда уж лучше делали бы это при нас.

— Что он Гекубе?

— Ровно ничего, — паясничая, пропел Гамбрил. Комнатка в коттедже не имела к нему никакого отношения. Он вдохнул легкий запах итальянского жасмина миссис Вивиш, на мгновение приложил щеку к ее гладким волосам. — Ровно ничего. — Счастливый клоун!

Где-то там, в старом Бенгале, под зелеными райскими пальмами, среди впавших в экстаз мистагогов и святых, стонущих от божественных ласк, музыка прекратилась. Четыре негра вытерли лоснящиеся лица. Пары распались. Гамбрил и миссис Вивиш сели и закурили.

Негры ушли с эстрады в конце зала. Занавес, подхваченный с обеих сторон над эстрадой, опустился, отрезав ее от остального зала — «создав два мира», — как изящным намеком выразился по этому поводу Гамбрил, — «там, где раньше был только один; причем один из этих двух миров — лучший мир», — излишне философически добавил он, — «потому что он — нереальный». Настала театральная тишина, минута ожидания. Потом занавес поднялся.

На узкой постели, может быть, на катафалке — труп женщины. Перед ним на коленях стоит муж. В ногах доктор, убирающий свои инструменты. В украшенной лентами розовой колыбели лежит чудовищный младенец.

Муж. Маргарита! Маргарита!

Доктор. Она умерла.

Муж. Маргарита!

Доктор. От заражения крови, говорят вам.

Муж. Зачем я не умер тоже!

Доктор. Завтра вы будете рассуждать иначе.

Муж. Завтра! Но я не хочу жить до завтра.

Доктор. Завтра вы захотите жить.

Муж. Маргарита! Маргарита! Жди меня там: мы встретимся в долине блаженства!

Доктор. Вы надолго переживете ее.

Муж. Смилуйся над нами, Христос!

Доктор. Вы бы лучше подумали о ребенке.

Муж (вставая с колеи и угрожающе наклоняясь над колыбелью). Это и есть Чудовище?

Доктор. Ребенок как ребенок, не хуже других.

Муж. Чудовище, зачатое в ночь непорочного наслаждения, да пройдет твоя жизнь без любви, нечистой и унизительной!

Доктор. Чудовище, зачатое в мраке и похоти, да будет тебе твоя собственная нечистота казаться небесной!

Муж. Убийца, всю жизнь умирай медленной смертью!

Доктор. Ребенка надо покормить.

Муж. Покормить? Чем?

Доктор. Молоком.

Муж. Ее молоко застыло в грудях.

Доктор. Но есть коровы.

Муж. Да, туберкулезные, короткорогие. (Зовет.) Приведите сюда Короткорожку!

Голоса (за сценой). Короткорожка! Короткорожка! (Затихая.) Коротко…

Доктор. В тысяча девятьсот двадцать первом году двадцать семь тысяч девятьсот тринадцать женщин умерло от родов.

Муж. Но ни одна из них не принадлежала к моему гарему.

Доктор. Каждая из них была чьей-нибудь женой.