1993 - Сергей Шаргунов

Машина начала подскакивать резче, Таня смогла сесть и обнаружила, что за окном проносится поселок.

– Полегчало? – спросил Егор не оборачиваясь.

Они выехали на Железнодорожную улицу; вот и родной темно-вишневый дом, Таня закричала:

– Останови!

– Погоди. – Егор увеличил скорость. – Очухайся сначала… – Машина пролетела пыльной улицей мимо лиственничной аллеи и встала в конце у железной палатки. Егор обернулся. – Тебя ж родители увидят такую – убьют! Ща у меня чайку попьешь и почапаешь…

Она не нашла сил возражать. Он подскочил к палатке, донесся его расхлябанный голос:

– Здоров, Димон! Водки и кексик вон тот.

– С кем ты там? Местная, что ли? Или пионерку привез? – Димка-цыган выполз, как смуглое тесто, на порог палатки.

– Сиди! – Егор ладонью забил его обратно. – А, и “Кэмела” еще блок! Гуляю!

Он вернулся в машину, дал по газам, и следующий остановкой был его дом – голубой, но закопченный.

Сели на кухне, где стены, клеенка и пол оказались заляпаны мелко и едко разноцветными брызгами. Таня подметила, что большинство брызг почему-то коричневые. Егор налил рюмку водки, опрокинул, шлепнул себя по темени, налил опять. Таня нацедила воды из чайника полчашки и пила маленькими глотками. Ее потряхивал озноб.

– Без обид? – спросил Егор, насупившись. – Не, ты скажи, ты обоснуй… Если обида есть – скажи.

– Нету обид, – сказала Таня тихо и звякнула зубами о край чашки.

– Будем встречаться? Хочешь, тогда будем… Токо не болтай. Целует, целует, целует, а отвязаться не может… Завалила кабана. Я же тоже еще молоденький… Меня лучше это… не вынуждай… А то так вынудиться могу! Я, бля, думаешь, всё помню? Помню токо – первая целоваться начала. – Он как будто давал объяснения кому-то постороннему. – Чего? Или не так? Да ты ж мне нравишься!

– Правда? – спросила Таня серьезно.

А?

– Ты сейчас правду говоришь? Я тебе нравлюсь?

– Ну.

– А как же Рита?

– Кто это? – прищурился.

– Соседка твоя.

– А чо она? Не… Мы с ней никогда… Вот те крест… – он неловко пятерней осенил лицо, как бы отгоняя или ловя слепня. Выдержал паузу, переваривая что-то, и подался вперед. – Слышь, вербочка, тебе лет скоко?

– Шестнадцать, – соврала Таня.

– А говорила: семнадцать. Уже забыла? Ты ваще помнишь чего-нибудь?

Она протянула руку и, робея, словно бы он дикий зверь, погладила его по колючкам, против шерстки.

Егор перехватил ее руку, перегнулся через стол и подставил губы. Она опять поцеловала первая. Он ответил длинно, трепеща огромным языком, кажется, во время поцелуя раздувающим мышцы, как силач на ринге. Целуясь, Егор смахнул рюмку на пол и, когда оторвался, выпил из горла.

– Ты бы закусил, да? Закусил бы… – зачем-то просительно повторяла Таня.

– Ща! – он услышал ее, взвился и, ушибаясь о стены, проплыл к окну, под которым валялись грязные луковицы, схватил одну, мигом очистил от землистой шелухи, упал за стол и с хрустом вонзился зубами в самую середину. Погрыз, отбросил и забормотал с полузакрытыми глазами:

– Море любишь? Это тебе не Тишково! У нас лужа! А на море ты была? Я капусты срублю одним махом! Я с братвой контачу. Всё на мази… Сделаю дело, и на море! Сделаю, и рванем. Хочешь, возьму, красава? Буду четким пацанчиком… Кому скажешь – убью.

– Да что я скажу?

– Ваще забудь. – Он сделал манящее движение рукой. Нитка слюны, серебристая паутинка, свисала с нижней губы и тянулась до края стола.

Таня вскочила и выбежала на улицу.

Издалека доносилось меканье козы.

Когда родители вернулись из леса, Таня была еще в Тишкове.

За обедом Лена включила телевизор.

– Парфенов! – выпалил Виктор, узнавая. – Вот мужик!

Да, это был Сергей Парфенов, бывший замкомандира рижского ОМОНа. Показывали “Парламентский час”. Вела совсем молодая блондинка в светло-зеленом пиджаке и такой же юбке. У нее было слегка припухлое приветливое лицо. То и дело загорались белые буквы “Нина Бердникова”. Она говорила небыстро и старательно. Ресницы хлопали над голубыми, будто стеклянными глазами. Напротив блондинки сидел плотный мужчина в защитном армейском комбинезоне, усы подковой. Он говорил нескладно, подбирая слова и смущенно пыхтя. Недавно его освободили из латвийской тюрьмы, вчера он прибыл на Рижский вокзал в Москву, где его встретили приветственным митингом.

Телеведущая раздражала Лену так сильно, что она жалела на нее бранные слова: просто вздыхала себе под нос и ела горячий суп, не поднимая взгляд от тарелки.

– Сергей, по сути вас предали? – жалобный голос.

– Да… – тяжело выдавливаются слова, пыхтение. – Сначала Горбачев. Ведь мы… пых… давали присягу Союзу, а он ушел сухим из воды… а меня и моих товарищей… пых… И чтобы меня судили, меня выдал Ельцин… Спасибо Руцкому и депутатам, защитили… Депутат Иона Ионович… пых-пых… Андронов забрал меня на границе, в Псковской области… Спасибо…

– Понимаю, трудно об этом, но сколько вы в общей сложности отсидели?

– Двадцать два месяца… Шесть недель в камере смертников, один…

– Сергей! Вы знаете, если бы не эти провода в студии, я бы подошла к вам и вас поцеловала!

– Спасибо, – круглое лицо гостя окрасилось багрянцем.

– Передачу она не перепутала? – Лена вскинула смешливые глаза. – Вроде до ночи далеко, а при всех к нему клеится.

– Много ты понимаешь! Он же герой. Его все целовать должны. Если б я его, положим, встретил – тоже бы расцеловал. Как брата родного.

– Ну-ну, понятно, освободили, чего героя из него лепят? Герой… Прям! Вчера Сванидзе хорошо объяснил: это ваш хамский парламент, говорит, специально так делает… эти будит… низменные чувства… Был парламент хамский, стал бандитский.

Виктор смотрел на ведущую Бердникову и в который раз поражался ее сходству с Раей Алтуховой, продавщицей из их магазина, с которой он несколько раз тайно встречался. Рая старше, толще, но лет двенадцать назад наверняка была копией этой ведущей. Он всегда, когда видел эту ведущую, хотел сказать Лене: “Правда, на Райку похожа?” – но в последний момент прикусывал язык: не надо упоминать, мало ли, вдруг голос выдаст. Лена спросит: “Какую еще Райку?” – “Какую? Продавщицу нашу” – “А с чего ты ее вспомнил?” – или просто что-то почует. Странно, этого сходства Лена как будто даже не замечала.

На самом деле Виктор не считал происходившее с Раей изменой. От того, что он несколько раз вечерами заходил подвыпившим в уже закрывшийся магазин с черного хода, как сговаривались, его отношение к Лене ни в чем не переменилось. Он лишь ощущал себя всякий раз школьником-прогульщиком на карусели. Когда он видел в телевизоре эту ведущую, сразу хотелось потянуться, вспоминая карусель. Зато он мог с уверенностью сказать жене: “Я тебе никогда не изменял” – и не чувствовать, что врет.