Филипп Орлеанский. Регент - Филипп Эрланже

Герцог Менский, которому угрызения совести мешали даже напустить на себя независимый вид, с раздражением смотрел на торжествующую физиономию герцога Бурбонского, на сдержанную радость Сен-Симона, ловил иронические взгляды хранителя печати. Увидев, что регент подошел к этим трем людям, герцог Менский покрылся холодным потом. Отправленный своим братом, графом Тулузским, на разведку, он приносит известие, что побочные дети не являются членами Совета и поэтому могут не присутствовать. Трусливый герцог Менский тут же покидает поле битвы.

Принц лаконично объявил, что он решил обсуждать важные государственные проблемы в Тюильри, дабы сломить противостояние парламента, аннулировать наложенные им финансовые вето, ограничить его права и предложить парламенту заняться собственно юридическими проблемами. Большая часть министров тайно поддерживала магистров, но непривычная властность регента помешала им даже раскрыть рот. Решение было принято единогласно.

Далее Филипп сказал о необходимости неотложно решить еще более важный вопрос: в июле 1717 года было покончено с конфликтом между королевской семьей и побочными детьми, но отнюдь не с конфликтом между побочными детьми и герцогами. Следовало воздать должное первым дворянам королевства.

Тут же д’Аржансон обрушивает на головы ошеломленного собрания декларацию, согласно которой побочные дети получают звание пэров Франции, но не будут впредь считаться принцами. Из уважения к заслугам графа Тулузского эта декларация его не касалась; вся ее тяжесть обрушивалась на герцога Менского и его семейство.

Одни министры опускают головы, словно в растерянности, другие прячут глаза. Воспользовавшись этой безмолвной нерешительностью, Филипп заявляет: «Господа, решение принято…»

Дав противникам время прийти в себя, регент наносит им последний удар: «Герцог Бурбонский собирается вынести на ваше рассмотрение одно предложение. Я о нем осведомлен и полагаю его справедливым и разумным. Не сомневаюсь, что ваше мнение будет таким же».

Так было покончено с заговором.

В этот момент вошел паж и объявил, что магистры отказываются проводить заседание парламента во дворце Тюильри. «В таком случае, — сказал регент, — я объявляю парламент вне закона».

Заседание было окончено. Некоторые члены Совета намеревались тут же поднять восстание в Париже, но герцог Орлеанский это предвидел. Он спокойно обращается к стоявшей у дверей страже и просит некоторое время считать свое правительство пленниками.

То был критический момент. Но вот еще один гонец приносит сообщение о полной капитуляции парламента: его члены направляются во дворец Тюильри. Они шли пешком, медленно, по двое в каждом ряду, вспоминали Фронду и тешили себя надеждой, что еще увидят баррикады на улицах Парижа. Увы! Любопытствующая толпа лишь бросала им вслед насмешки.

Подобная неблагодарность потрясла магистров — один из них у самого входа в Тюильри потерял сознание.

Когда все расселись и король занял свое место на троне, хранитель печати объявил собравшимся о четырех решениях, принятых на заседании Совета по регентству.

Председатель парламента дрожащим от негодования голосом выражает пространный протест. С леденящей улыбкой д’Аржансон прерывает его: «Король ждет вашего повиновения, и немедленного».

Это был последний удар: парики скорбно склонились.

Филипп не собирался использовать свою победу в иных целях, кроме достижения мира, но Альберони был не тот человек, чтобы покинуть поле боя, пока есть хоть малейшая надежда. У него оставался последний шанс — Карл XII, который собирался завоевать Норвегию, откуда ему открывался путь на Англию. Так с какой стати беспокоиться, если чудо все равно свершится?

Ответные действия итальянца не замедлили воспоследовать: на поражение при Пассаро он отвечает конфискацией английских товаров; на демарш, предпринятый Филиппом в отношении парламента — манифестом короля Испании. Провидение, кажется, на его стороне: 9 сентября у регента случился апоплексический удар.

Сожалениям Лондона вторили восторги Мадрида. Париж за один вечер превратился в средневековый лагерь, где «сиры с лилиями в гербе» дрались за власть. На роль регента претендовал герцог Бурбонский; герцогиня Орлеанская, словно очнувшись от долгого сна, настаивала на регентстве для герцога Шартрского: другими словами, для себя самой. Герцогиня Менская, пребывавшая после 26 августа в состоянии прострации, быстро приходит в себя и собирает своих заговорщиков. По счастью, лекарство, в основе которого табачный сок, подействовало достаточно эффективно, и вопрос о гражданской войне отпал.

Однако этот случай, после которого Филипп с трудом оправился, показал, что необходимо иметь сильное правительство.

Одним росчерком пера 24 сентября регент упраздняет полисинод, увольняет двадцать шесть министров и возрождает институт Государственных секретарей. Только один человек, вкрадчивый аббат Сен-Пьер, осмеливается поднять голос в защиту столь дорогой Фенелону системы и получает такой выговор, что его коллеги изгоняют аббата из Академии.

Д’Аржансон остается хранителем печати и получает финансовое ведомство, военными вопросами занимается теперь Леблан, сменивший высокомерного Виллара.

Торси и Дюбуа оспаривают наследство д’Юкселя — ведомство иностранных дел. Герцог Орлеанский колеблется, несколько смущенный настойчивостью, с которой король Англии поддерживает аббата. Однако, не имея возможности поступить иначе, он выбирает Дюбуа: ведь все усилия последних месяцев пошли бы насмарку, не сохрани он подле себя того, кому был обязан союзом с Англией. Но проявляя предусмотрительность, он уравновешивает могущество аббата.

Оставаясь суперинтендантом почты, Торси получает должность тайного советника и навязывает Дюбуа свое ежедневное присутствие, когда тот приходит работать с его высочеством. Так регент, настойчиво насаждавший новое, не терял связи с традицией.

В своем роскошном кабинете в Пале-Рояль, по соседству с апартаментами его высочества, аббат Дюбуа предавался грустным размышлениям. С тех пор, как он занял это место, он самоотверженно трудился, диктуя, записывая, давая аудиенции с пяти часов утра до восьми часов вечера, стараясь собрать все нити французской политики, но его шестьдесят два года и старческие недуги оказывались неодолимой преградой для достижения этой цели.

Когда у него слишком болела голова, когда он изнемогал под бременем забот, он вспоминал болезненного Ришелье, трудившегося бок о бок с болезненным Людовиком XIII. Ришелье… Тот, по крайней мере, был кардиналом, что позволяло человеку, происходившему из низкой среды, пренебрегать и неблагодарностью, и ненавистью.

Ах, как бы переменился невзрачный аббат, как бы он презирал дерзость своих противников и тиранию своих покровителей, если бы был облачен в кардинальский пурпур!

Дюбуа писал Стенхоупу: «Я обязан Вам даже местом, которое я занимаю и где я пытаюсь быть Вам полезен, другими словами, служить интересам его британского величества, которые для меня всегда святы».