Казаки-разбойники - Людмила Григорьевна Матвеева

её в кабину, а Дмитрий Иванович положил ей на колени чёрную сумку. Потом он влез в кузов, а шофёр крепко закрыл борт. Машина медленно уехала со двора, оставляя следы-ёлочки, как тогда «скорая помощь».

Любка сидела не двигаясь и не зажигая света, смотрела в окно, но ничего не видела. Стекло вдруг стало непрозрачным. Блестело перед глазами, а за ним ничего не было.

Доски во дворе

Зима подходила к концу. Даже в самые холодные дни воздух был пронизан весенней лёгкостью, сиреневым светом, предчувствием радости. Любка не понимала, почему она так часто останавливается, чтобы посмотреть на небо.

Небо было высокое и по-весеннему отсвечивало. Даже в сплошных тучах скрывался голубоватый отсвет. Правда, не всё время, его надо было подкараулить. Люба стояла посреди двора, задрав голову.

— Опять ворон считаешь? — Славка подошёл незаметно. — Зеваешь, а там доски привезли.

— Какие ещё доски?

Любка с досадой возвращается из сиреневого простора в узкий темноватый двор, видит посеревший за долгую зиму снег. Забор отсырел и стал вместо зелёного чёрным. Воробей сидит мокрый и сердитый, вертит головой.

— Доски около котельной свалили. Там и Лёвка Соловьёв, и Нина с Валей. Айда!

— Айда, — согласилась Люба, хотя так и не поняла, почему доски, сваленные у котельной, такое событие.

Они были длинные, жёлто-серые, занозистые. Лежали у стены и были чужими в привычном углу двора. Вот лесенка в котельную, напротив ящик с мусором, за ним сараи, за углом вход в домоуправление. И вдруг куча досок. Что-то в них хозяйственное, непонятное, как в ржавых трубах за воротами или в каменистом, корявом антраците, сваленном горой. А ребята кричат:

— Любка! Иди скорее, доски! — Это Лёва Соловьёв.

— Доски! Смотрите, доски! — вторит Валя и прыгает около досок.

— Ага, доски! — кричит Славка.

Люба подошла поближе. Доски пахнут свежими опилками, сыростью. Сняла варежку, потрогала: мокрая, шершавая доска.

Лёва забрался, как по лесенке, на самый верх:

— Как здесь здорово! Полезайте сюда.

И все стали карабкаться. Доски скрипели, прогибались. Наверху было хорошо — под ногами сухо и твёрдо, видно весь двор, и можно высоко прыгать и громко топать. Любка следом за Славкой потопала ногами, доски отозвались глухо и уютно, как пол. Любка увидела, что конец одной доски висит над землёй и покачивается. Она перебралась на этот конец. Доска мягко пружинила, подбрасывала Любу вверх. Любка стала качаться всё сильнее, сильнее… Ей казалось, что она долетает до крыши, стало весело, бесшабашно, и хотелось кричать или петь. Любка запела:

— Всё выше, и выше, и выше!..

Доска послушно оседала под ногами почти до земли, а потом с мягкой силой подбрасывала Любу кверху. Когда летела вниз, становилось щекотно в животе. А когда вверх, хотелось ничего не весить, чтобы взлететь как можно выше.

Подошла Рита. Она только что вышла во двор, увидела, что все у досок, и сказала:

— Хитрая какая, Любка, всё сама качаешься, а другим тоже хочется.

У Риты было заранее обиженное лицо.

Любке очень не хотелось уступать доску, но делать нечего. Покачалась ещё чуть-чуть и спрыгнула на снег. Лёва качался долго, а все, сбившись в кучу, ждали. Можно было вытянуть другие доски и сделать другие качалки. Но эта доска уже понравилась всем, эта, а не другая, и другую никто не хотел.

Любка подумала, что на много-много дней будет так: очередь к доске, чтобы покачаться. Ей стало хорошо оттого, что она первая нашла эту качалку. Она не знала, сколько ещё радости принесут эти доски, сваленные у котельной.

Через несколько дней Лёва Соловьёв обнаружил в досках углубление. Он залез в дыру, повертелся там, высунул голову и закричал:

— Комната!

Валя принесла фанеру, её положили на снег. В «комнате» стало сухо. Там было темновато и очень уютно. Теперь, когда Люба оказывалась во дворе одна, она залезала в «комнату». Сидеть там можно было только согнувшись. Зато никто не мог её видеть, она была в своей «комнате». Иногда Люба брала с собой Барсика. Барсик забирался Любе на колени, удобно поджимал передние лапы. От него было тепло. Люба гладила кота по серой спине, он мурлыкал под ладонью, и руке становилось щекотно от его мурлыканья. Люба чесала Барсика за ухом, тогда он прижимал прозрачное розовое ухо к голове, мурлыкал ещё сильнее и подёргивал ухом.

— Барсик, Барсенька, — приговаривала Любка, — ты умный кот, ты хороший кот… Не ходи на помойку. Там грязно, там микробы и инфекция. Что тебе там делать? Дома тебя питательным кормят, хлеба дам с колбасой, котлету отломлю. Не ходи на помойку, а то мама не велит тебя гладить.

Барсик приоткрыл один глаз, смотрел понятливо и согласно. Бока его раздуваются в такт дыханию, мурлыканье становится таким громким, словно у Барсика в животе мотор. Но вдруг кот вырывается и убегает. Люба даже не успевает сообразить, почему стало холоднее. А Барсик, увидев в щель, что Мазникерша идёт по двору с ведром, мчится к помойке, чтобы другие коты не успели перехватить у Мазникерши что-нибудь вкусное.

— Дурак! — кричит ему вслед Любка. На ладонях от шерсти Барсика осталось ощущение пыли.

Придётся уйти в детский дом

Любка сидела в досках и увидела, что по двору степенно, с пятки на носок, шагают ноги в больших новых галошах. Над галошами нависали знакомые коричневые брюки в чуть заметную белую полоску. Дядя Боря. Он прошёл мимо, громко хрустя снегом, а Любка плюнула тихонько ему вслед. И опять вспомнила, как позавчера Устинья Ивановна сказала маме:

— Что ты от судьбы-то отказываешься? Человек самостоятельный, к тебе с уважением. Думаешь, лучше найдёшь?

Мама покосилась на Любу, пожала плечами и отвернулась к примусу. А, Любка подумала, что Устинья Ивановна противная, и пахнет от неё луком, а нос у неё серый и рыхлый, как пемза. И правильно Мазникерша, когда ругалась во дворе с Устиньей Ивановной, кричала: «Спекулянтка!» Любка не знала, что такое спекулянтка, но чувствовала, что слово обидное. Тогда, во время скандала, ей