127 часов. Между молотом и наковальней - Арон Ральстон

Я готов к следующему шагу. Беру мультитул и вместо напильника выщелкиваю лезвие — длинное и тупое лезвие, забыв, что специально для операции оставил острое и короткое. Вместо того чтобы направить кончик ножа в ямку между сухожилиями на запястье, подвожу лезвие к верхней части предплечья. Удивляясь сам себе, надавливаю и медленно веду лезвием по руке. Ничего не получается. Хм. Я повторяю разрез, сильнее нажимая левой ладонью на ручку мультитула, — и опять никакого результата. Ни пореза, ни крови — вообще ничего! Вытаскиваю короткое лезвие и начинаю с силой пилить взад-вперед по предплечью, с каждой безрезультатной попыткой расстраиваясь все больше. Вконец рассерженный, я сдаюсь. Просто охренеть. Как, спрашивается, я собирался разрезать кости и сухожилия, если этот проклятый нож не берет даже кожу? Пошло оно все на хрен!

Разъяренный и озлобленный, я кладу нож на валун, выстегиваю карабин и ослабляю турникет. Через минуту слабый кровоток появляется в моей правой руке, и на коже, там, где я пытался пилить ее ножом, проступают небольшие саднящие царапины. И это все, чего я смог добиться! Эти царапины — единственное свидетельство того, что я и вправду пытался ампутировать себе руку.

Душераздирающее зрелище, Арон, душераздирающее.

Теперь только ждать.

Ш-ш-ш-ш-ух, ш-ш-ш-ш-ух, ш-ш-ш-ш-ух — сверху кружит черный ворон. Я смотрю на часы: 8:15. Ровно в это же время он появился надо мной и вчера. Интересно, это один и тот же ворон? Разумеется, да. Наверное, у него где-то внизу каньона гнездо. Как-то это дико, что птица прилетела в то же время, что и вчера. Такое потрясающее чувство времени у животного кажется мне неестественным. Возможно, определенное положение света на стенках каньона или температура воздуха будят в птице какой-то инстинкт, который говорит, что пора лететь наверх, где можно найти какую-нибудь еду. Я не знаю.

Более предсказуемо и не менее пунктуально, час спустя солнечный луч появляется на своем месте, и в 9:35 я вытягиваюсь для десятиминутного ритуала — приветствую солнце. Итак, ворон пролетел, солнце пришло — я закончил всю утреннюю рутину. И в этот момент впервые с начала своего заключения чувствую давление в мочевом пузыре. Я снимаю ножные обхваты, расстегиваю молнию на шортах и разворачиваюсь, чтобы помочиться. Песок моментально впитывает мочу, быстрее, чем успевает образоваться хотя бы маленькая лужа, — такое ощущение, что даже быстрее, чем моча достигает земли. Она пахнет не хуже и выглядит не темнее, чем два дня назад, когда я мочился последний раз. И тут я чувствую еще один зов природы. Я снимаю поясной ремень обвязки и приспускаю шорты в попытке облегчиться. Не хотелось бы гадить прямо здесь, в каньоне, но у меня просто нет выбора. Однако мое беспокойство по этому поводу оказывается чисто теоретическим — это ложная тревога.

Устав от стресса утренних надежд, вспыхнувших и погасших, я позволяю мозгу отвлечься. Вспоминаю, как в ноябре на фестивале горных кинофильмов «Банф» я встретил австралийского туриста Уоррена Макдональда. На фестивале показывали его фильм про то, как пешее путешествие по Тасмании стоило Уоррену обеих ног. Мы встретились за ужином, и Уоррен рассказал мне подробности. Он оставил напарника в лагере и отлучился по нужде. Пересек ближайший ручей, сделал свои дела, а на обратном пути решил потратить несколько минут на то, чтобы немного полазать по камням, лежащим на берегу реки. И когда он нагрузил один из больших камней, тот опрокинулся прямо на Уоррена, раздробил ему ноги и придавил ко дну неглубокого ручья. К тому моменту, когда напарник Уоррена забеспокоился его отсутствием, начался ливень, и поток, в котором лежал Уоррен, стал прибывать. Спасателям понадобилось два дня, чтобы освободить пострадавшего. Камень размером с автомобиль снимали с него гидравлическим подъемником. Следующим вечером я посмотрел фильм об этом случае и был потрясен документальными кадрами, на которых Уоррен прижат булыжником. Поразило меня и то, что впоследствии он смог восстановиться, научился пользоваться протезами и вернулся в горы. Через два года после несчастного случая Уоррен совершил восхождение на пик Федерации — одну из самых высоких и самых отдаленных гор в Тасмании.

Сейчас, угодив сам в капкан на дне каньона Блю-Джон, я особенно сочувствую Уоррену. Даже смешно, что я стал вторым человеком, о котором я узнал за последние полгода, что тот попал в ловушку, придавленный камнем. Хотя, возможно, были и другие, я не знаю. Теперь мне интересно, как Уоррен справлял нужду, пока был придавлен камнем, и я завидую тому, что его напарник был поблизости и помощь была вызвана очень быстро. Если бы только со мной кто-то был… История Уоррена вдохновляет меня: если я переживу это приключение, то наверняка вернусь к своим путешествиям, к своим восхождениям. Я, конечно, не смогу давать фортепианные концерты, как это было в колледже, но, господи, какая ерунда.

Остаток утра и часть дня я провожу за чередованием немногих доступных мне видов деятельности: сажусь и встаю, давлю насекомых, разглядываю небо в поисках признаков внезапной грозы, подсчитываю минуты до следующего глотка воды. И вот наконец очередная веха моего дня — три часа, и я достаю камеру.

Ставлю камеру на валун, выравниваю ее, стряхиваю песок с линзы. Съемка — это самое увлекательное действие, которое я могу себе позволить, оно притупляет скуку ожидания, но, к сожалению, у меня нет хороших новостей. Я вздыхаю и начинаю говорить:

— Сейчас три часа, понедельник, прошло сорок восемь часов с начала заключения. У меня осталось примерно сто пятьдесят миллилитров воды, то есть пять унций.

Я делаю паузу и удивляюсь своей бесстрастной реакции на утверждение о заканчивающейся воде. В первый день я чувствовал гораздо более сильную эмоциональную связь с остатком воды, вода была пуповиной, которая связывает меня с жизнью.

Теперь я чувствую, что связь оборвалась. В какой-то момент ночи, без предупреждения, пошел обратный отсчет моего существования. Сейчас воды осталось так мало, что ее количество уже фактически не влияет на тот срок, который я еще протяну. К утру вода закончится, и я признал этот факт, не испытывая страха. Страха нет, осталась только пустота.

Затем я думаю о сестре, я смотрю прямо в объектив и представляю, как она в недалеком будущем сидит в гостиной и смотрит эту пленку. Я вижу ее лицо, ее глаза, которые смотрят на меня из камеры.

— Соня, я очень горжусь тобой. Я не смог узнать из первых рук, как прошли твои чемпионаты, но мама рассказала мне, как ты хорошо выступила в национальных соревнованиях. Что ты была десятой по стране и в речи, и в дебатах.[67] Черт побери, девочка! Я очень горжусь тобой! Не только из-за этого, но и вообще из-за того, какая ты есть… Я думал об этом. Мой друг Роб в Аспене говорил мне несколько… часто… несколько раз: важно не то, что ты делаешь, важно то, каков ты есть. Меня это всегда раздражало, я думал, что то, кем я был, всегда было непрерывно связано с тем, что я сделал. Я был счастлив потому, что мои поступки делали меня счастливым. Но если что-то из того, что ты делаешь, может сделать тебя счастливым, точно так же это может сделать тебя несчастным… Я думаю, что все именно из-за того, что я был активен и честолюбив. — Ветер не дает мне говорить, я вздрагиваю и бормочу: «Холодно», затем продолжаю с того места, где прервался: — И поэтому я делал все то, что я делал.