Одиночество Новы - Джессика Соренсен

Сдаться или идти дальше. Залечить раны или сломаться. Я все еще не знаю.

В уголках его глаз появляются морщинки, выражение лица смягчается.

– А тебе тоже кажется, что ты сбилась с пути и потерялась?

Я киваю и чувствую, как у меня в душе что-то надламывается от этого признания, когда оно встает между нами.

– Все время.

Куинтон сглатывает комок в горле:

– Я отлично понимаю, к чему ты ведешь. – Он тяжело вздыхает, но тут же перестает хмуриться и потирает руки. – Так что, идем завтракать?

– Завтракать так завтракать, – говорю я.

Этот ответ кажется ужасно банальным после нашего разговора. Но, наверное, иногда банальность нужна, чтобы отдохнуть от сложностей. А может, просто сказать больше нечего.

Куинтон выпрямляет скрещенные ноги, становится на колени и расстегивает молнию на выходе.

– А что ты не любишь из еды, кроме растаявшего мороженого? – Он выбирается из палатки на солнце, становится на землю.

– Подгорелые хот-доги, – шучу я и выбираюсь следом за ним.

– Вот тут я с тобой согласен, – отвечает Куинтон, протягивает мне руку и отряхивает грязь с коленей.

Я вкладываю руку ему в ладонь, и он переплетает наши пальцы, а потом поднимает меня на ноги. Я вдыхаю свежий воздух и тепло. День хороший, на небе только кое-где облачка. Сцена пуста, и вокруг совершенно пусто, и от этого разбросанные как попало палатки выглядят еще неряшливее.

– А где все? – спрашиваю я, потягиваясь, как кошка, выгибая спину и выпячивая грудь.

Куинтон улыбается – весело ему отчего-то.

– Должно быть, на озеро ушли.

– На озеро? – Я одергиваю майку на животе.

Куинтон кивает и обходит палатку, таща меня за собой.

– Ну да, похоже, грязь смыть захотели.

– Но кто же в озере моется? – спрашиваю я, лавируя между кулерами и складными стульями.

– А что такого? – Он пожимает плечами, пинком отбрасывая с дороги бутылку. – Наверное, прямо в одежде туда полезут.

– Ты что, серьезно? – спрашиваю я и тут же понимаю, как по-детски это звучит.

Куинтон качает головой, обнимает меня за плечи и, к моему удивлению, целует в лоб.

– Вообще-то, нет. Я туда уже ходил. Видимо, все решили, что тут нудистская колония. А может, приняли что-то, и их на этой почве потянуло к свободе.

– А ты почему не там? – спрашиваю я, обходя чью-то палатку.

Куинтон испытующе смотрит на меня. Глаза у него на солнце кажутся светлее.

– Хочешь спросить, участвовал ли я в нудистских развлечениях?

– В общем, да, – признаюсь я, хотя щеки становятся горячими. Я начинаю грызть ногти, волосы падают мне на лицо. – Я о тебе не так уж много знаю. Вот, например, интересно, любишь ли ты раздеваться на людях?

– А что? Если скажу, что да, ты меня возненавидишь? – серьезно спрашивает он.

– Нет, просто хочу узнать тебя получше.

Куинтон бросает на меня насмешливый взгляд. Мы сворачиваем в сторону, обходя открытый кузов автомобиля, заставленный ящиками пива и сигаретными пачками.

– Ну, в общем, ответ – нет. На самом деле я терпеть не могу при всех раздеваться.

Я убираю волосы за уши и поднимаю взгляд на ясное небо, а потом снова перевожу его на Куинтона, почувствовав, что он смотрит на меня.

– Что? – спрашиваю я.

– Жду твоего ответа, – говорит он и замедляет шаг, когда мы подходим к старому ржавому «кадиллаку» Тристана.

– Какого ответа?

Куинтон достает из кармана ключи:

– Ты сама из тех, кто любит раздеваться прилюдно, или нет?

Я закусываю губу и качаю головой:

– Нет, не из тех.

Он улыбается и открывает дверь машины:

– Вот и хорошо, значит у нас есть что-то общее.

– А больше у нас разве ничего общего нет? – спрашиваю я и ловлю брошенные мне ключи.

Куинтон смотрит мне в глаза, и я гадаю, что же он там такое видит.

– Нет, по-моему, еще кое-что есть. – Он почесывает в затылке, словно раздумывая о чем-то. – Сядешь за руль? Мне, пожалуй, не стоит.

Наверное, это из-за того, что он под кайфом, или из-за того, о чем говорил Тристан? Много о чем я думаю – о нем, обо мне, о нас обоих, о том, почему я рядом с ним становлюсь другим человеком, словно растворяюсь в нем. Все эти мысли испаряются, когда вдруг что-то вспыхивает в голове, как удар молнии. Вот такой же я была с Лэндоном? Растворялась в нем? Становилась другой? Выходит, я вообще никогда не знала себя по-настоящему?

Я забираюсь в машину и включаю двигатель, а Куинтон обходит машину и тоже садится. Я начинаю сдавать задом, и тут он говорит:

– Стой.

Я жму на тормоз – испуганно, думая, что вот-вот врежусь в кого-то или во что-то.

– Что такое? – спрашиваю, глядя в зеркало заднего вида, но грунтовая дорога за нами пуста.

С чуть округлившимися глазами Куинтон перегибается ко мне, выставляет руку перед моей грудью. Потом берется за пряжку ремня безопасности, вытягивает ремень и пристегивает меня. Я жду, что он тоже пристегнется, но он откидывается на спинку сиденья и не двигается.

– А ты разве не пристегнешься? – спрашиваю я, медленно сдавая назад.

Он упрямо качает головой:

– И так сойдет.

– Куинтон… – Я умолкаю, видя, что он отвернулся к окошку и скрестил руки.

– Сказал, так сойдет, – говорит он сдавленным голосом и показывает на рычаг переключения передач. – Ну, поехали завтракать.

Я хочу возразить, но попробуй заставь человека сделать то, что он наотрез отказывается делать. Я вздыхаю, нажимаю на газ и объезжаю выбоины на дороге. Чем ближе шоссе, тем сильнее я злюсь, потому что он не пристегнулся, и я же знаю: он наверняка часто рискует жизнью, а значит совсем ею не дорожит, и это меня возмущает сильнее всего.

В конце концов я немного резковато нажимаю на тормоз, и нас обоих бросает вперед. Меня удерживает ремень, а он-то не пристегнут и ударяется головой в приборную доску.

– Блин! – Куинтон потирает голову и холодно смотрит на меня. – Что ты делаешь, какого хрена?

Моя нога на тормозе подрагивает. Я смотрю прямо перед собой:

– Хочу, чтобы ты пристегнулся.

Он несколько секунд молчит.

– Нова, это же мне решать, пристегиваться или нет.

– Нет, не тебе, – сжав зубы, качаю я головой. – Не знаю, почему тебе жалко пристегнуть долбаный ремень, но если что-нибудь случится, всем, кому ты дорог, будет больно, они будут скучать по тебе и, наверное, злиться, потому что ты сам не захотел пристегнуться.