Большая книга ужасов – 86 - Мария Некрасова

Дверь наконец подалась, и сторож вывалился ко мне, еле удержавшись за дверную ручку. В рубахе и трениках, по-домашнему, он тут же спохватился и цапнул с невидимой вешалки телогрейку:

– Ещё чего! Давай работать! Сделаем уже – и на пенсию с чистой совестью. – Он вернулся в дом за инструментами, они, видно, лежали где-то близко: я моргнуть не успел, как он вынырнул с ящиком. Пристроил брусок на заснеженное крыльцо и стал обрабатывать. – Шкури доски, чего стоишь! Где это занозистое взял…

– У трудовика. Отец сарай запирает. – Я расчистил ногой пятачок на ступеньке и пристроился шкурить дощечку. Ужасно хотелось рассказать Петровичу про ножи, про отца, но я отчего-то стеснялся. Может, боялся, что не поверит, или просто было неловко за отца. Мне казалось, я должен сам справляться, это же мой отец. Но только что-то не выходит у меня.

– На пенсию меня выпроваживают, – поделился Петрович. – А я и рад: в город поеду, к брату, он давно звал. Только как на пенсию, когда беспорядок такой, а? Вот сейчас сделаем, установим – и с чистой совестью…

– Разве могилу кто-нибудь навещает? – Я уже знал ответ.

– Что ты! Если бы навещали, тут бы уже вся деревня стояла на ушах: «Петрович за могилами не следит, кресты подменяет!» А так, от случайных зрителей: был крест, есть крест, всё нормально. Этот же Толяха всех своих перебил… Ты знаешь?

Я покачал головой – в надежде, что сторож расскажет что-то новое. Может, это и чушь, но мне это казалось важным.

– Всю родню перебил и в доме поджёг вместе с собой. С катушек съехал, не иначе. А ведь нормальный дядька был, столярничал, охоту уважал…

– Охоту? – Я вспомнил зайцев.

– Что ты! Пустой никогда не приходил – не знаю, где в нашем лесу столько зверя бы нашлось: мой отец мог днями пропадать – и явиться с одной уточкой. А этот как ёлка обвешанный шкурами возвращался. Говорят, секрет у него какой-то был.

– Что за секрет?

– Не знаю. Только не стоит такие могилы без креста оставлять, а то мало ли!

– Что «мало ли»?

Петрович отмахнулся и молча продолжил обрабатывать брусок. Я ещё пытался разговорить его про Толяху, про ночи на кладбище, но Петрович только отмахивался и отшучивался. Вдвоём мы быстро сделали крест (олифить не буду, так сойдёт), потом долго кипятили здоровенную кастрюлю воды на печке и, проливая кипяток под ноги, долго несли кастрюлю, лопаты, крест.

* * *

С чёрного камня на меня угрюмо смотрел Анатолий Степанов (А.С., как отец!), бородатый и жуткий, особенно если знаешь, кто такой. Я видел каждую черту на плохой древней фотографии и думал: как странно, я уже воспринимаю его как живого.

Из снега торчал обломок того креста. Петрович сказал «Ух!» – и мы вылили на него кастрюлю кипятка. Вокруг тут же образовалась весёлая весенняя лунка, обнажив чернозём, глубоко. Петрович воткнул лопату, надавил, велел мне помогать… какой же он был длинный – этот старый крест! Мы откапывали, наверное, полчаса, уже хотели идти за новой порцией кипятка, но обошлось. А когда достали обломок, длиной в руку, поднялся ветер.

– Сейчас, сейчас… – Петрович буркнул это себе под нос, как будто разговаривает не со мной. Я, конечно, переспросил: «Чего сейчас?», но он отмахнулся: – Давай новый ставить.

Новый он предусмотрительно заточил колышком. В мёрзлую, чуть подогретую кипятком землю он входил хорошо, но, казалось, Петровичу этого было мало. Он виснул на кресте, давил, велел мне тоже повиснуть. Земля хорошо промёрзла, крест ушёл на пару ладоней, а дальше не хотел. Петрович велел мне держать, а сам стал стучать сверху кувалдой, я всё время боялся, что мне достанется по голове.

А ветер шумел. Он дул в спину так, что я тюкался носом в несчастный крест. Как-то отдельно от ветра зашумели над головой лапы сосен, совсем рядом заскрипел огромный ствол, раскачиваясь, будто сейчас рухнет.

– Сейчас… – бубнил сторож, колотя кувалдой. Я уже не спрашивал, чего там «сейчас», больше всего мне хотелось побыстрее убраться отсюда. Ствол затрещал, на этот раз недвусмысленно, я вцепился в крест и подумал: как глупо будет погибнуть здесь. Ветер усиливался и щипал затылок, дерево трещало в самое ухо, я ждал, что вот сейчас оно меня накроет прямо тут и похоронит сразу в этой могиле…

Варежки пришлось снять, и пальцы, касаясь холодных гвоздей на кресте, тут же закоченели. Откуда их столько, этих гвоздей, вроде немного и вбивали… Пальцы окоченели совсем, а Петрович стучал и стучал своей кувалдой под свист ветра.

А потом кладбище замолчало. Раз – и тишина. Петрович больше не стучал, не скрипело дерево, и даже пальцы чудом перестали мёрзнуть.

– Готово! Замёрз?

Я покачал головой: всё, чего я хотел, это поскорее убраться отсюда, и, кажется, Петрович, тоже. – Идём. Поможешь лопаты занести да беги домой. Твои небось с ума сходят!

Это точно! Мать с Ленкой давно дома, а я ушёл, не сказав куда. Да и что бы я ей сказал?

От Петровича я не шёл – летел! Уже стемнело, и я боялся заблудиться: ночью на кладбище все могилы одинаковые. Но сторожка находится почти у самого входа, так что в деревню я вышел быстро.

* * *

Домой я бежал как ужаленный и выдумывал на ходу, что соврать. Где был – у Мишки или у Витька? А если они заходили, пока меня не было? Про Петровича матери говорить нельзя, а отца ещё нету, так что правду не скажешь. В школе? Хорошая мысль и почти правда: я ведь был сегодня в школе у трудовика… Так и скажу. Я влетел в дом с воплем «Я пришёл!» – навстречу мне с рёвом выскочила Ленка и вцепилась в ногу, потому что выше не доставала.

– Ты чего, инопланетное создание? – Я поднял её на руки, огляделся. В доме не горел свет. Вообще не горел: кое-какой свет уличных фонарей проникал в окна, я видел пустую кухню и полумрак большой комнаты.

– Мам, Ленка темноты испугалась! Что, опять авария? – Со светом у нас бывают перебои, я не удивился. Странно, что Ленка не привыкла и ревёт, она не боится темноты обычно…

– Мам? – Ленка замолчала и прислушалась вместе со мной. На кухне капала вода из рукомойника, тихо бубнило радио.

– Мам? – Тишина. Я щёлкнул выключателем, и в прихожей загорелся свет. Значит, нет никакой аварии? А чего мать с Ленкой в темноте сидят, и где вообще мать?

Я сковырнул валенки, прошёл в кухню, комнаты, везде зажигая свет. Матери не было. Должно быть, отошла ненадолго и задержалась дотемна. А Ленка до выключателей не достаёт, вот и осталась в темноте. Я опустил свою инопланетную сестру на пол, она тут же уселась за свой столик и с деловым видом принялась рисовать. В темноте не порисуешь, вот она и ревела.

После кладбища мне стало как-то легче на душе, но не настолько, чтобы забыть про доклад. Он стал казаться мне очень важным, как будто что-то интересное и серьёзное происходит у меня под носом, а я, дурак, не замечаю, потому что не знаю чего-то важного… Я даже есть не хотел: плюхнулся на кровать с книжкой, так и сидел до прихода отца.