Дело глазника - Георгий Персиков

все сроки вышли, пора работу сдавать, а тот ни мычит ни телится! Дело в том, что картина-то сама крохотная, с нее мозаику такую огроменную у Илюхи выложить никак не выходит-с! Да и где рож таких же понабрать, чтоб похожи были? С кого Зиновий Ильич рисовал – те уж изменились, детишки выросли, стало быть, а кто старики – уже и померли вовсе. А Зиновий Ильич уперся, стоит на своем, мол, все должны быть один в один! Мы сами слыхали, как он на всю площадь на Илюху бедного орал: иначе не сын ты мне и не художник вовсе, а бездарность, каких много-с, и фамилию нашу только позоришь! Так вот, значит-с. Вот и выходит, что поспешать ему надо-с, сердечному, что есть сил, братию нашу городскую-с изображать. Да так, чтоб на батюшкиных с картины были похожи все, чтобы ему угодить, значит. А тут, эвона, целый город! Он уж и так, и этак, и искал похожих, даже с меня рисовать хотел-с. Но, Зиновий Ильич говорит, глаза у меня больно хитры-с и вообще рожей я не вышел. Что ж, служба у меня такая, иначе нельзя-с!

«Знал бы ты, как тебе повезло», – подумал Муромцев.

– А сроки-то горят, – продолжал половой, – отец на него криком кричит, начальство сердится, Илюха, бедолага, горькую пить стал. Сидит пьяный в кабаке и плачет – а мы его успокаиваем да коньяком-с отпаиваем! Жаловался нам, что, мол, кого ни просит – все в отказ, мол, заняты и денег даже не берут. А потом как-то он вдруг успокоился, дело на лад пошло – и гляди-ка, уже полмозаики готово. Говорил, что договорился с людишками, нашел способ.

Муромцев не стал дослушивать разговорчивого полового, достал дрожащими руками из бумажника еще несколько ассигновок и кинул на стол. Затем схватил плащ с зонтом и выскочил в ночную тьму. Половой, только что получивший свое месячное жалованье, выбежал за ним следом.

На улице разыгралась настоящая гроза. Муромцев, чертыхаясь, пробирался по темной площади. Газовые фонари давали тусклый желтый свет, который в сполохах молний и вовсе пропадал. Роман Мирославович пробирался напрямую к стене здания городского собрания, лавируя между ящиками с цементом, кучами мокрого песка и уже готового колотого булыжника для ремонта площади. Туфли намокли, и холодная вода острыми иголками впивалась в ноги. Раздался треск – это порвалась парусина зонта, которым он зацепился за торчащий из ящика гвоздь. Муромцев бросил зонт в лужу и поспешил дальше.

Вскоре перед ним предстала мозаика местных художников Волгарь-Окских. Роман Мирославович подошел прямо к стене, возле которой были построены строительные леса, перевернул ведро, встал на него и вскарабкался на мокрый настил. Мерцающие молнии жуткими вспышками освещали мозаику, вблизи она казалась огромной.

Он принялся вглядываться в детали: вот дружеское рукопожатие губернатора и императора, вот на заднем плане ликующий народ – лиц там было не разглядеть. Вдруг ему стало нехорошо, он с ужасом смотрел на лица отдельных персонажей на переднем плане. Их он сразу узнал: головы на мозаичной картине были повернуты именно таким порядком, в каком их запечатлел судебный художник у обезглавленных тел.

Кто-то благочестиво устремил взгляд в небеса, кто-то восторженно смотрел на губернатора, другие – на императора. «Наверное, для этого и понадобилось отсекать жертвам головы, чтобы примериться и сделать набросок», – лихорадочно думал Муромцев. Вот стоит, прижав руки к груди, могучий крючник Пантелей Сизов, а рядом с ним красивая пара: это держатся под руку проститутка Вера Никонова и каторжник Непомнящий, соединившиеся после смерти в этом кошмарном воплощении. Чуть поодаль, справа, дородная городская матрона в пышном платье. «Ганна Нечитайло, домохозяйка!» – догадался Роман Мирославович и, осторожно перейдя на другой настил, сразу увидел еще двух жертв: Екатерину Белокоптцеву и Ермолая Дулина. Девушка держала в руках лилии, словно собиралась преподнести их императору, а околоточный махал фуражкой. Рядом с ними на земле сидел нищий старик Емельян – он действительно походил на святого со старой иконы. Здесь художник запечатлел его так, будто он осеняет губернатора с императором крестным знамением.

– Вы поглядите, глаза-то, глаза! Как живые!

Роман Мирославович вздрогнул и чуть не упал. Обернувшись, он увидел все того же полового из чайной. Он стоял у лесов, держа над собой порванный Муромцевым зонт.

Вернувшись к изучению мозаики, в самом углу сыщик обнаружил мальчика-рыбака: тот держал в руках невод, а на голове была отцовская бескозырка, какие носят работники речного флота.

Грянул гром, и Муромцев пошатнулся, еле удержавшись на мокрых досках, – рядом с мальчиком он увидел старика с мольбертом и кистями. Роман Мирославович встал на четвереньки и подполз к художнику: в свете молнии стало видно, что голова и лицо его еще не завершены. Он довольно улыбался и как бы говорил, что он и есть автор этой величественной картины.

– А это, барин, сам Зиновий Ильич и есть-с, – пояснил сквозь раскат грома половой. – Видишь ты – сам себя нарисовал, значит-с, а сыну позировать не дается! Он нам про то рассказывал в кабаке-с. Уж больно старик кобенистый, не угодишь ему ничем! То-то, видать, Илюха и решил его под самый конец оставить!

Муромцев спрыгнул с лесов прямо в лужу, обдав брызгами полового.

– А где он… они живут?

– Волгарь-Окские, что ли? – Половой отряхнулся и вернул зонт. – Известно где – у нас над чайной, на третьем этаже! Отец, знаете ли, еле ходит уже, так сын его на колясочке по улице катает. У них там и мастерская есть – губернатор выделил самолично, ажно целых три комнаты с удобствами и мастерскую в придачу! – Парень, явно довольный свалившейся на него удачей в виде ассигнаций из бумажника следователя, продолжил: – Их туда поселили на время, пока мозаику собирают-с, а уже тому год скоро будет! А старший, Зиновий Ильич, значит, так орет, ажно на площади слыхать, хоть и с чердака! А нонче-с приутих, видно, годы берут свое.

Роман Мирославович посмотрел на чердак над чайной – круглое окошко горело зловещим мутно-желтым глазом.

– Еще работает, – улыбнулся половой. – Торопится, видать, Илюха…

Он еще что-то сказал, но сыщик его уже не слышал, опрометью бросившись к чайной.

Глава 25

Муромцев вбежал в соседнюю с чайной дверь и оказался в темном подъезде. Вытащив из кармана револьвер, снял его с предохранителя и вихрем, практически на ощупь, взлетел по скрипучим ступенькам на третий этаж, который полностью занимали художники Волгарь-Окские.

На небольшой площадке из-под двери виднелась полоска света. Роман Мирославович разбежался и ударил в дверь плечом – та слетела с петель и с грохотом упала