Без остановки. Автобиография - Пол Боулз

вгоняло меня в депрессию. Пару раз я сходил в Ecole Normale и делал упражнения из учебника по контрапункту, но мой энтузиазм в этой науке был нулевой. Однажды вечером я ужинал на левом берегу с Вирджилом Томсоном. Было ещё несколько людей, и в их числе оказался Джон Траунстин — литературный агент из Цинциннати, который незадолго до этого продал права на книгу «Маленький цезарь»[143]. Траунстин упомянул, что хотел бы поехать в Испанию. Я с теплотой и расположением заговорил об Испании, и Траунстин предложил мне поехать вместе с ним. Перспектива убежать из Парижа казалась настолько соблазнительной, что я не смог устоять.

В Барселоне я пришёл по адресу на проспекте Пасео-де-Грасиа, но оказалось, что Миро находится на Майорке. Мы поехали на юг вдоль средиземноморского побережья через Валенсию и Аликанте в Эльче, где, увидев оазис финиковых пальм, я начал петь долгие дифирамбы Северной Африке, и очень скоро мы решили поехать в Марокко.

В Гранаде я узнал, что Мануэль де Фалья[144] жил поблизости от нашего отеля. Однажды днём я постучал в дверь его дома. Он жил со своей сестрой, оба были уже далеко не молодыми. Они жили в простом андалусском доме в окружении массы растений и цветов в кадках. Полдня мы просидели на веранде, поедая фрукты из огромной вазы и общаясь на французском. Я сказал композитору, что обожаю его оперу El Retablo de Maese Pedro/ «Балаганчик мастера Педро», но его больше интересовал его собственный камерный концерт для клавесина, исполнение которого сам я не слышал. Спустя пару дней я увидел композитора в длиной чёрной накидке на одной из небольших улиц. Он спешил к дневной мессе в церковь, расположенную на холме.

Ранняя весна 1932 года в Испании была временем всеобщего ликования. В каждом городе люди ликовали, народ танцевал во всех plazuela / скверах. Воздух был наэлектризован alegria / чувством радости, а вдоль улиц стояли пальмы, цветы и всевозможные украшения. На ресторанных столиках стояли таблички, запрещающие принимать и давать чаевые. Запрет был частью общей эйфории, того, что простой народ твёрдо разумел под словом honor / «честью», того, что мы называем «гордостью испанца». Тогда Испания жила, такой живой она уже не была никогда.

Мы приплыли в Танжер, и в первый день после приезда я пошёл на поиски Тонни и Аниты. Оказалось, что они переехали и жили в районе Маршан за мусульманским кладбищем, на котором я и встретил Аниту. Без особого желания она пошла к их дому, объяснив, что Тонни только что случайно запер дверь, оставив её на улице. Анита постучала, и я услышал резкий крик Тонни из-за двери: Qui est là? / «Кто там?» Она назвала себя и сказала, что с ней ещё я. «Не хочу в моём доме ни тебя, ни Пола», — прокричал Тонни в ответ. Анита пожала плечами, и мы вместе пешком вернулись в центр города. Она говорила, что они с Тонни не ладят, потому что он слишком ревнив. Открыла небольшой магазин, где продаёт туристам марокканскую экзотику. Мы зашли в её магазинчик, он был поблизости отеля Continental. На полулежал коврик, плетёный из крашеного тростника, на полке выставлено на продажу пара кошельков, вот и всё. Естественно, когда Анита запиралась в помещении со своими друзьями-марокканцами, люди стали думать, что у неё не магазин, а бордель. У Тонни была ещё одна причина ревновать Аниту — в Танжере жил её старый американский знакомый, писатель родом из Вест-Индии Клод Маккей[145] (автор книги Ноте to Harlem / «Домой в Гарлем»). Он снял загородный дом в устье реки Суани. Когда жить с Тонни ей становилось совсем невмоготу, рассказывала Анита, она переезжала на неделю к Маккею. Тонни, пожив в одиночестве и позабыв гордость, снова привозил её к себе домой. Мы навестили Маккея. Толстый и полный самодовольства, он ходил в феске и жил как настоящий марокканец. Во время нашего визита он хлопком ладоней вызвал марокканскую танцовщицу и попросил её для нас станцевать. Девушке не было ещё и двенадцати лет. Траунстину это не понравилось, ему Марокко вообще не очень было по душе.

В Фесе мы с Траунстином окончательно разорвали отношения. Мы шли по андалусскому району Медины: я с Абдуллой Дрисси впереди, он с двумя марокканцами сзади. Неожиданно Траунстин нагнал нас и стал наезжать на меня — я, дескать, сказал Абдулле, что он — еврей. «Да знаю я, что ты Абдулле говорил», — не унимался он. Долго не раздумывая, я дал Траунстину в зубы. В тот же день Траунстин уехал из Феса, и я его больше никогда не видел.

В Танжере я познакомился с человеком по имени Абдеслам бен Хадж Ларби, который любил курить опиум. Я попробовал, но у меня только разболелась голова. Этого человека очень интересовал Клод Маккей. Я не смог понять, зачем ему был нужен Маккей, так как этот Абдеслам вскоре умер. Я могу только предположить, что кто-то (а в те времена подозревать можно было чьё-то правительство) заплатил ему за то, чтобы «подставить» Маккея. Как бы там ни было, но Абдеслам с приятелем проникли в дом Маккея у реки Суани и украли его паспорт, а потом пошли в полицию и обвинили его в том, что он — коммунист. В то время троцкисты считались коммунистами, поэтому обвинения были вполне обоснованными. Маккей показал мне письмо Макса Истмана, в котором Истман писал, что приедет в Танжер и остановится в доме Маккея. По какой-то необъяснимой (но, не сомневаюсь, убедительной) причине, которую я выпустил из памяти, Маккей решил, что я имею прямое отношение к заговору, имеющему целью испортить ему жизнь в Марокко. Однажды вечером он пришёл в захолустный отель Viena, где я остановился, и потребовал, чтобы я к нему вышел. Испанец-владелец заведения увидел, что Маккей был чёрным, ходил в феске и находился в состоянии возбуждения, поэтому не разрешил ему пройти дальше стойки ресепшена во дворе отеля. Я вышел на балкон и смотрел и слушал, как Маккей на своём вест-индийском диалекте выкрикивал в мой адрес проклятия и потрясал тростью, пока сотрудники отеля и dueño / владелец не вытолкали его на улицу.

У меня было очень мало денег. К счастью, мне уже исполнился двадцать один год, так что вскоре я должен был получить небольшую денежную сумму, которую завещала мне тётя Аделина за четырнадцать лет до этого. Гарри уехал из Парижа в Шанхай. Уверял, что вся «тусовка теперь там». Название