Самарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

Ибрагим сверкнул белками глаз, поправил заботливого Митьку:

— Меня знает есаул Ромаш! Мала-мала меня помнит атаман Стенька! Не пропадай будем!

Максим Бешеный, радостный, счастливый приобретенной вновь волей, обнял Митьку, а потом и подошедшего Никиту Кузнецова за плечи, крепко сжал в сильных руках:

— Спаси вас Бог, братцы! За Ибрагимку не тревожьтесь, теперь и он мне побратимом будет. Лихого казака и без слов разглядеть можно. Будьте здоровы… и, даст Бог, до встречи!

Подошел сутулый Петушок, простились крепкими рукопожатиями, и, неприметно отстав, казаки юркнули в боковой переулок, а Митька Самара с Никитой Кузнецовым поспешили в голову отряда — до ворот и башни уже рукой подать…

Рано утром второго октября в приказную избу воеводы Андрея Унковского вошел посланный от атамана Разина его есаул Ромашка Тимофеев с казаками и потребовал без отговорок и проволочки снять колодки с их товарищей, ухваченных на Кулалинском острове.

— Нету у меня колодников! — божился перепуганный воевода и крестился на иконы в правом углу: только опомнился малость от угрозы быть посаженным в воду, как новая беда на голову валится! И когда только нечистый унесет эту воровскую рать в свои края?!

— На стругах они пришли со стрелецким головою Плохово, под городом стоят! — добавил в напоминание воеводе старый яицкий атаман Григорий Рудаков, которого ночью сыскал Максим Бешеный. Несказанно обрадованный Рудаков вместе с Максимом поспешили к атаману, чтобы помог вызволить их товарищей.

— Стрелецкий голова мне о колодниках ничего не сказывал и под стражу мне их не передавал, — упирался Андрей Унковский. — Коль стоят где — ваша воля взять казаков, и я вам не помеха…

Но когда вместе с воеводой сошли к Волге, на берегу остались лишь свежие щепки, которые нарубили недавние колодники, починяя сходни по команде сотника Хомутова.

— Успели уйти! — в досаде хлопнул руками по бокам Максим Бешеный. — Как запаслись, выходит, харчами, так и сошли. Теперь далеко уплыли, не угнаться…

— Надо у воеводы пару стругов отнять да и в угон за ними, — предложил Григорий Рудаков: не хотелось верить, что его товарищи, вот так близко бывшие рядом, сгинут в боярской Москве бесследно, а он был рядом и не чуял сердцем…

— Поздно, атаман, к великому горю, поздно! Степан Тимофеевич войско поднял, уходит в степь. Да и струги, словно по сговоренности с сотником Хомутовым, стрелецкий голова Леонтий Плохово по рани погнал на низ, к Астрахани. — Максим Бешеный пытался хоть взглядом отыскать пятно парусов над волжской гладью, но с юга дул крепкий ветер, и струги за ночь действительно ушли теперь далеко. — Молить теперь нам Господа, что московский царь хотя бы жизнь им оставит, если простил вины всему донскому войску…

С правобережья доносился ветром размытый гомон огромного воинского стана, который поднимался в поход с множеством телег, лошадей, верблюдов. А тут, у волжского берега, тишина, крик чаек, плеск волн о мелкие камни… И скорбь нескольких десятков казаков, которые спешили спасти своих товарищей, да малость припоздали…

Зато царицынский воевода Андрей Унковский мысленно перекрестился, радуясь вдвойне за себя и за других: пронес государевых служивых всемогущий заступник, спас от погибели или, по крайней мере, от позора… И он сам жив покудова. А там как судьба на роду написана. «Надо спешно молить великого государя и царя сойти мне отсюда, из воровского края… Чует сердце, одним этим походом голытьба не успокоится! Пущай кто другой такое воеводство хотя бы разок переживет…»

Раскачиваясь на ногах, стольник Иван Назарович Алфимов, заложив руки за спину, терпеливо ждал, пока его струг, опустив парус, на веслах приблизится к незнакомому городу. Самара, как бы нарочно приподнятая дальним краем пред очи нового воеводы, была уже хорошо различима с Волги: частокол с деревянными рублеными башнями по углам и в центре стен, с колокольнями выше крыш стрелецких изб в кремле, сердцевине города.

— Воевода-батюшка Иван Назарыч, что же эти заволжские разбойники коляску-то к берегу не подали, ась? — прогудел ворчливо за спиной Алфимова холоп Афонька, детина лет за тридцать, борода — лопатой. Зеленые, с желтизной, слегка выпуклые глаза глядели на никудышный, по мнению Афоньки, городишко. Холоп заранее выволок из каюты короба и кованый сундук с воеводскими пожитками, а теперь опасался — не пришлось бы на своем горбу все это тащить в гору до приказной избы.

Воевода, не удостоив холопа единым словом, молча глядел на приближающийся деревянный город, на посады от частокола и вниз к Волге и по сторонам от башен, на рыбацкие лодки, на десяток речных стругов и паузков — приткнулись тесно носами к берегу, будто голодные поросята к брюху матки, мало только хвостиками не крутят от радости!

Иван Назарович усмехнулся. На вид ему было лет под сорок, а может, и чуток побольше, телом дороден, но не ожирел и сохранил давнюю привычку каждое утро упражняться саблею со своим холопом, отчего и Афонька изрядно поднаторел в этом искусстве. Лелеял воевода коротко стриженную бороду, усы и пышные бакенбарды, волос у него на голове редкий, голова с большими залысинами, отчего он на людях никогда не снимал густого, колечками, парика.

На повторный вопрос холопа: «Отчего их не встречают?» — воевода оборотил свое долгое лицо с тяжелым носом, глянул на Афоньку строгими, уставшими за дорогу серыми глазами, проворчал коротко:

— Не гунди, леший!

— Да я молчу, воевода-батюшка, молчу, потому как, похоже, обманулся! Вона, поглядь, карета от воротной башни катит! Не карета для стольника государева, а фургон купеческий, право! Получше чего сыскать, что ли, не смогли? Ась?

— Укуси тебя карась! — буркнул, не оборачиваясь, воевода.

Афонька на минуту умолк, наблюдая, как карета, запряженная двумя белыми конями, прокатила мимо последних слободских амбаров и плетней около них, бережно спустилась к пристани и по бревенчатому настилу поверх приречного гиблого для колес песка приблизилась к пристани. Из коляски выскочил приказной чин в долгополом кафтане с желтым кушаком и в белой меховой шапке.

— Должно, самарский дьяк прикатил за нами! — снова забубнил повеселевший холоп и в ожидании столкновения струга с бревенчатой стеной пристани ухватил руками корзину со столовой посудой — самое ценное и хрупкое, что было с собой у нового самарского воеводы. — Побьют теперь все чашки!

Разом поднялись в воздух весла, струг со скрипом навалился бортом на причал, сноровистые молодцы отдали швартовые концы. Степан Халевин, хозяин струга, из самарских посадских, промышлявший рыбным торгом в Нижнем Новгороде, прикрикнул на работных, и они скоренько спустили сходни, подхватили скарб воеводы и бережно — кто знает, каков нравом новый хозяин города? — снесли до деревянного настила, где возница уже развернул сытых, вычищенных до блеска коней оглоблями к городу.