Самарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

— Воевода-батюшка, я пошел следом за мужиками! Не скрали бы какого узла в толпе! Эвон сколь зевак встречь нам набежало! — засуетился Афонька и с бесценной корзиной ловко сбежал по сходням, закосолапил шаг в шаг за работными, которые вдвоем тащили кованый сундук с воеводской одежонкой, а впереди еще пятеро сносили к карете корзины и узлы…

Пропустив работных с багажом, навстречу воеводе от кареты проворно прошел приказной человек, в пяти шагах снял высокую шапку, поясно поклонился и, величаясь под сотнями любопытных глаз, представился:

— Дьяк самарской приказной избы Яков Васильев сын Брылев, — и руки потер, словно ему зябко вдруг стало.

Воевода Алфимов придирчиво оглядел своего будущего помощника — худощав, среднего роста, лицо как у истового пустынника со впалыми щеками, под глазами залегла синева; носит редкую длинную бородку и сивые усы. Светло-голубые глаза смотрели на воеводу внимательно и с почтением, без провинциального любопытства. На вид ему было не более сорока пяти лет, несмотря на раннюю седину.

Иван Назарович легким поклоном головы приветствовал брыластого[86]— не отсюда ли и прозвище в его роду укоренилось? — дьяка. Разглядел на левом безымянном пальце дешевенькое из серебра колечко с фальшивым, под рубин, камешком, усмехнулся: «Ишь, украсился! Хотя бы перед воеводой не срамился!» — но не сказал по этому поводу ни слова, махнул рукой дьяку, чтобы уступил дорогу, и пошел впереди, к карете, где Афонька на задке размещал багаж.

— Для житья мы подготовили тебе, государь-воевода, светлый терем, рядышком с приказной избой, — говорил за спиной воеводы приказной дьяк. — В тереме до недавнего времени проживал прежде бывший на Самаре воеводой князь Щербатов. А коль вашей милости будет желание себе новый и просторный терем срубить, так срубим спешно, как только облюбуете себе местечко, в кремле альбо на посаде.

— Средь разбойников-извергов? — не оборачиваясь, съехидничал воевода. — Живи сам с ними бок о бок, авось ночью зарежут, чтоб им ершами колючими подавиться!

Дьяк Брылев от таких нелестных слов о самарянах даже споткнулся на бревенчатом настиле, шагов пять молчал, потом негромко пояснил, что самарские горожане и посадские людишки — народец весьма смирный, в мятежах и в татьбе не замечены, хотя, как всему миру известно, в семье без урода не бывает. А так каждый занят своим сподручным ремеслом и разными промыслами…

— С ремеслом, а воры! — с непонятным упрямством перебил воевода сивобородого дьяка. — В Астрахани тамошние посадские вора Стеньку Разина вона с каким ликованием встречали! Свистни тогда он по-разбойному, и вся городская чернь своровала бы…

Дьяк счел за благо смолчать. Тем паче что уже подошли к карете. Афонька помог воеводе влезть через левую тесную дверцу, дьяк Брылев утеснился в уголок у правой, чтобы к воеводе не прикоснуться ненароком. Холоп с нарочитым кряхтением влез на козлы к одноглазому вознице, тот хлестнул коней, и карета, подскакивая на каждом бревне, потарахтела вверх к Самаре.

Город выходил к Волге частоколом с двумя наугольными башнями и с двумя башнями через равные промежутки. Вторая слева от угловой башни была воротная. Ворота распахнуты, и стража из пеших стрельцов стояла, чтоб посадский люд попусту, бездельничая, не сновал туда-сюда. Чуть в сторонке под стенами лепились посадские амбары.

Въехав в город, воевода подивился тесноте строений — узкие улочки, где едва разъехаться двум телегам, застроены небольшими деревянными домами с дворовыми постройками без садов и огородов. На каждый квартал приходилось три-четыре дома, и снова переулок. Миновали небольшую площадь у церкви, вновь стена — рубленный из толстых бревен кремль в верхней части города, с высокой башней без шатра над верхней площадкой.

«Раскатная, — догадался воевода Алфимов. — Тамо пушки дальнего боя нацелены в луговую сторону».

Остановились у просторной избы с резными столбами крыльца. На крыльцо тут же выбежали подьячие, писарчуки, поснимали прочь шапки и опустились на колени, смиренно сложив руки со следами несмываемых чернил.

— Тяк-тя-ак! Пошли вона ныне по домам, — махнул на них дьяк Брылев. — Но поначалу снесите батюшки воеводы поклажу в светелку, — добавил дьяк, и приказные, подхватив сундук и по корзине или по узлу, ведомые Афонькой, скрылись за углом приказной избы, и только двое с сундуком малость замешкались за тяжестью ноши.

Воевода неспешно вылез из кареты и пошел в сопровождении дьяка в дом, где ему предстояло первое время, а быть может, и всю зимушку жить. На первом этаже размещалось просторное помещение — горница с двумя окнами, с печкой и с чуланом. На втором этаже светлая горница с кроватью, столом, вешалками у двери и шкафами для одежды и белья. Одно окно смотрело на раскатную башню, второе — на Спасскую башню с воротами, на песок в две версты до реки, которая, казалось, и не текла вовсе, а затихла, готовясь к ночному сну. Над Волгой и над песком носились чайки, а еще дальше, на склонах Шелехметьевских гор, алели под лучами предвечернего солнца разноцветные уже осенние леса…

— Тяк-тя-ак! Будут ли от вашей милости, батюшка Иван Назарыч, какие указания на сегодня? — спросил дьяк с поклоном, но воевода повелел лишь истопить баню, а все дела можно отложить и на завтра: чать, не в ратном они походе, спешить некуда!

— На свежую голову-то оно будет способнее знакомиться с бумагами. Да и тело соскучилось по венику. Афонька! — крикнул воевода холопу вниз по витой лестнице. — Достань из сундука свежее белье и пару веников!.. Наших!

* * *

Окончив нежиться на чистой постели в горнице с открытым на Волгу окном — приятно поутру от речной свежести! — Алфимов проворно вскочил на ноги, минут пять разминал со сна ленивое тело, потом крикнул через приоткрытую на площадку дверь:

— Афонька-а! Сабли к бою!

Внизу что-то туркнуло на пол, словно со стола брякнулся глиняный горшок с кашей, двинулась по доскам тяжелая лавка, тонко звякнули обнаженные клинки, и через полминуты сквозь квадратный проем на площадку по ту сторону двери влез бородатый Афонька, в длинной, как и на воеводе, исподней рубахе.

— Ага-а, котище лохматый, заспал службу! — без злобы проворчал воевода, щуря крупные серые глаза и усмехаясь в усы: черт его побери, этого холопа! Любил его и баловал воевода, а за что? Может, потому, что росли на одном подворье. Наверно, после того нелепого до дикости случая, когда однажды на реке, будучи в тайном от строгого родительского глаза подпитии, ухнул Иван с лодки в ледяную воду и пузыри начал было уже пускать, да, на счастье, проворный Афонька успел поднырнуть под лодку, ухватил барина за ворот кафтана, выволок на берег и сноровисто разжег жаркий кострище. И пока Иван в Афонькином сухом кафтане стучал зубами, холоп заварил кипяток кореньями дикой малины, плеснул в железную кружку и строгим голосом повелел пить, чтобы не прилепилось гиблой чахотки. А дома, когда суровый стряпчий Назар Алфимов начал допытываться, каким это образом его сын очутился в воде, Афонька выступил сам и объявил, что случилась эта нечаянная беда по его, холопа, оплошке: барин Иван встал, чтобы из пищали в утицу пальнуть, а он, холоп, неловко веслом гребанул… Высекли Афоньку на конюшне нещадно, зато молодой барин, пока битый Афонька залечивал рубцы на спине и ягодицах, тайком навещал его в тесной подслеповатой избе и отпаивал сметаной с барской кухни.