Тропами ада - Людвиг Павельчик

Уходя, я еще раз окинул взглядом комнату, в которой провел серию ночей, столь разных по эмоциональной окраске, словно не собирался возвращаться сюда больше. Должно быть, именно так смотрит в последний раз на свою клетку осужденный на смерть, прежде чем покинуть навеки и ее, и отвергающий его мир. Но мои мысли, в отличие от его, были окрашены сверх меры позитивно, я был близок к некоторого рода эйфории без всякой видимой на то причины, как после укола сильного обезболивающего. В голове прыгали и крутились маленькие балерины – верные служанки вечной молодости, образуя пары с невесть откуда взявшимися бородатыми шутками – пажами беззлобного плутовства.

Насвистывая какую-то заливистую муть, я лихо сбежал по крутой лестнице, словно это была не старая развалина, скрипевшая точно престарелая тетушка надоевшей жены, а ее мраморная родственница в княжеских палатах. По всей видимости, в эпоху постройки дома люди, не ведавшие пресловутой акселерации, были в среднем гораздо меньших габаритов и не испытывали неудобств при прохождении сквозь дверные проемы, арки и тому подобные сооружения. Несмотря на свой грозный внешний вид, внутри дом был, чего греха таить, достаточно неудобным, если не сказать – несуразным. Но меня все это уже не интересовало – дом дал мне много больше, чем я ожидал получить, и я был благодарен провидению за такой подарок. Мало того, я готов был платить хозяйке намного больше за аренду этой маленькой комнаты, ставшей для меня дверью в некий таинственный мир.

День был неплохой, хотя время от времени отдельные тучи и закрывали солнце, словно играя с ним в салки и беззлобно поддразнивая могучего соседа. К вечеру мог собраться дождь, но мог и не собраться, поэтому, захватив с собой зонт, я не был уверен, что не напрасно занял им руки. Впрочем, как предмет для размахивания во время прогулки, которую я собирался совершить, он подходил как нельзя лучше и я решил не оставлять его у Патрика, как уже вознамерился было сделать.

С тех пор, как я свершал свой моцион в одиночку, прелести в нем заметно поубавилось, тем более, что каждый куст, каждый камень на дороге напоминали мне о ней – о той, которую я потерял безвозвратно в результате одной из шуток судьбы. Я мог бы, конечно, пригласить прогуляться кого-нибудь другого в попытке избежать тягучей как мед скуки, переходящей порой в отчаяние, но любой эрзац выглядел бы просто нелепой насмешкой, как если бы вы сменили красавца-"Мерседеса" на какую-нибудь французскую марку. Да и, кроме того, не многие жители маялись бездельем в утро буднего дня, горя желанием разделить мое мрачное общество.

Но сегодня все было иначе – я не был ни мрачным, ни хмурым, ни занудным, да и в постороннем присутствии не нуждался. Я просто вышагивал, едва ли не вприпрыжку, по проселочной дороге, ведущей мимо полей вкруг деревни, размахивал зонтом, рискуя взлететь и напевал дикое попурри из спонтанно вспоминавшихся песен. Определенной цели моя прогулка не имела и я не был сегодня, вопреки обыкновению, склонен к вязким раздумьям и мудрствованиям, но был просто счастлив и надеялся, что в течение дня узнаю тому причину. Конечной же станцией моего моциона неизменно был, как долго и в каких далях бы я не бродил, бар при гостинице моего приятеля Патрика, где, как я знал, для меня всегда найдется горячая еда и пара кружек горького пива вкупе с обществом веселых разгильдяев и прожигателей жизни, являвшихся иногда единственным свидетельством того, что эта самая жизнь не остановилась, словно сердце престарелого бродяги.

Вообще же, по моим наблюдениям и к моей искренней радости, люди в этих краях стремились жить нормальной жизнью и жили ею. Они любили друг друга, рожали детей, ссорились и мирились, смеялись и плакали – они были настоящими и им чужды были вычурность и снобизм, столь характерные для "развитого" общества. Гнев здесь был гневом, веселье – весельем, и, если человек при встрече дружески хлопал тебя по плечу, то можно было быть уверенным, что он и в самом деле рад тебя видеть. Все это представляло разительный контраст с тем миром, в котором я вырос и жил до приезда сюда, миром, где выражение эмоций считается верхом невоспитанности, напускная любезность искоренила последние проблески искренности, а наличие детей расценивается как признак слабоумия родителей.

Едва я переступил порог бара, Патрик кинулся ко мне навстречу и протянул письмо, доложив, что оно пришло со вчерашней почтой и дожидается меня уже почти сутки, ибо я не явился ни на обед, ни на ужин. Попросив принести мне что-нибудь поесть и выпить, я не спеша занял свое обычное место и, устроившись поудобней, распечатал конверт, по штемпелю на котором я уже знал, что на сей раз ожидания мои оправдались и письмо написано моим знакомым-адвокатом, которого я просил выяснить для меня некоторые подробности оносительно Кристианы, до сих пор так и не удосужившейся показаться мне на глаза для личного знакомства. Приятель был, как всегда, несколько витиеват в изложении информации, что присуще людям его профессии, но, опуская формальные вопросы о здоровье, делах и тому подобном, что мне в нем очень нравилось, сразу "брал быка за рога". Вот это письмо:

Большего мне и не требовалось. Наконец-то все встало на свои места, связавшись воедино и дав мне почти полную картину происходящего. Мои смутные догадки и подозрения обрели теперь твердую почву, и для целостности представления мне недоставало лишь некоторых фактов, а именно – подробностей произошедшей в те далекие годы катастрофы, давшей начало страхам и легендам и завлекшей меня в самую середину этого зловещего водоворота. Я понял, что просто не смогу более существовать без этих знаний ни одного дня, как ни одной ночи не смогу провести с Дамой в сером, пардон, Патрицией Кристианой, не зная подноготной ее векового беспокойного бдения.