Тропами ада - Людвиг Павельчик

Мой маленький детский мир эльфов и троллей, богов и богинь, Етунов и существ вновь отворил для меня свои двери. Вновь попала я плен очарования ундин и валькирий, вновь заглянула в глаза свирепому Ермунганду, родному брату Хель, и приветствовала великого Одина. По сути, язычество во всей полноте своей процветает и сегодня: его лишь перевели из области религии в область общественной жизни. Кем же, как не верховным богом является в наши дни любой правитель или первый министр? А его окружение? Не боги ли все эти люди, каждый в своей области, будь то сельское хозяйство, экономика или культура, подсобляющие в своих вотчинах главному божеству, подобно богу огня, урожая или чувственной поэзии в прошлом? По сути, монотеизм нашего сегодняшнего общества – не что иное, как взваливание на одного функций многих, что весьма несправедливо. А вообще, Бог и религия не имеют друг с другом ничего общего. Бог живет в душе, религия же звенит серебром и золотом в карманах церкви и ее служителей.

Никогда я не скажу этого вслух…

Да, и самое главное! Возле моего камня у реки нашла золотой медальон на цепи, стоящий, должно быть, кучу денег… Нашла совершенно случайно, споткнувшись и, падая, несколько вскрыв дерн. Судя по внешнему виду, медальон очень старый, так как золото совсем потускнело и покрылось зелеными пятнами. Тем больше было мое удивление, когда, случайно нажав на потайной замок, я обнаружила внутри портрет Роберта! Видимо, он потерял его уже давно, проводя время здесь с Ангеликой (от этой мысли меня снова покоробило). Я решила не говорить ему об этом, но показать находку лишь Гудрун, сказав, что Роберт сам подарил мне его… Что поделать – гнусность моих повадок происходит от любви…

Порой мне кажется, что во мне живут два человека: Один показывает мне радугу после летнего дождя, поднявшуюся над лесом, заставляет удивляться волшебным сказкам и ежедневным чудесам природы, любит близких и ищет дружбы, он – моя светлая сторона. Другой же ненавидит окружающих, не терпит радости и искренности, развратничает, сквернословит и подличает, он плюет в лицо нравственности и злорадствует чужой боли, он зубаст и нет оков, способных сдержать его злобу.

Им тесно вместе и они стремятся перегрызть друг другу глотки, но оба они – это Я.

9 Июня 1828

Мне все же удалось немного растормошить Ангелику. Вчера она даже ездила с визитом к своей старой подруге – некой Крефельд, с которой не встречалась вот уже несколько месяцев. Вернулась, как мне показалось, довольной, ужинать отказалась, сказав, что не голодна и напевала что-то себе под нос до самой темноты, когда было пора отправляться спать. Как ни странно, затворничество и избегание солнца пошло ей на пользу – она даже похудела немного, а лицо приобрело несколько матовый оттенок, хотя, конечно, до моей бледности ей далеко. Папа шутит, что я "аристократка", но я рада, что ею не являюсь: мне кажатся – вся эта аристократическая чопорность и напыщенность Ангелики призвана лишь скрывать природное скудоумие и никчемность, обусловленные, прежде всего, продолжающимся вырождением аристократов как вида. Да и чего еще можно ожидать, когда кровосмешение внутри семей давно стало нормой и капля " чужой" крови в жилах воспринимается с ужасом?

Всем известно, что старый Роббинс разводит свиней. Надо сказать, свиньям живется у него так вольготно, что поневоле позавидуешь: корм отменный и никакого стеснения в свободе – носятся целым стадом по лугам да жрут бесконечно – что может быть лучше для свиней? Научатся вот еще отдавать визиты друг другу – и вовсе райская жизнь настанет. Так вот, роббинсовские свиньи не блюдут, натурально, никакой селекции – кто кому сын, дочь или двоюродный дядя – свиньям вряд ли известно. В стаде уже давно все друг другу родня. Через это порода, понятно, теряет в качестве – свиньи становятся все меньше и меньше в размерах, а отдельные особи так и вовсе слезы жалости вызывают. И вот, наконец, приходит момент и рождается такое чудовище, что описать невозможно – вместо глаз бельма, подернутые склизкой пленкой, кривые клыки до ушей и щетина дюймов в десять, жесткая, как проволока и вонючая. Порой пары лап недостает выродку или третий глаз где-нибудь на затылке проглядывает. Одним словом – загляденье! Убьет Роббинс это чудо лопатой и отбросит в сторону, где оно и сгниет, если собаки жрать побрезгуют. Нет, не хочу я в аристократию!

Пока пишу, мелькнула новая мысль относительно Ангелики (и чего я так о ней забочусь?) – не попросить ли Гудрун Арсани изобразить сестрицу на память? Последние работы Гудрун очень даже ничего – растет девчонка ото дня ко дню. А тут – и ей заделье, и Ангелика, должно быть, с ума сойдет от гордости: как же – портрет с нее писать будут! Легко иметь дело с заносчивой глупостью. Да, решено – завтра же попрошу об этом Гудрун. Полагаю, она не откажет – ей все равно, чего малевать. Вообще, удивительно, как мы с ней подружились в последнее время! Помнится, раньше я ее терпеть не могла, но, с тех пор как умер ее отец, она сильно изменилась – никаких больше визжащих капризов и вымогательств незаслуженных почестей, так зливших меня во времена нашего детства – теперь она, на мой взгляд, даже слишком молчалива и задумчива, как будто проблемы мировые решает, но мне это нравится. Если уж она скажет что-то, то всегда обдуманно и по делу, да и живопись эта…

Гудрун немного старше меня – на три года, чтобы быть точной – но не кичится этим и не изображает из себя главную в нашем тандеме, быть может, понимая, что на самом деле является ведомой. Я подозреваю, что Гудрун влюблена. Она так смотрит на сына фермера, что живет в нескольких километрах ниже по реке, что у меня практически не остается никаких сомнений в верности моей догадки. Да и парень, похоже, ищет себе именно такую жену, тихую и ненадоедливую. Что ж – я не против чужого счастья, если мое при этом не тронут.

В то утро я проснулся с необъяснимым предчувствием, что произойдет что-то крайне важное, не в пример важнее многого, произошедшего до сих пор. Это было даже не предчувствие, а какое-то необычное просветление, как перед школьным экзаменом, к которому долго готовился, но, тем не менее, страшно волновался, беспокоясь за каждую мелочь. Я оставался некоторое время в постели, удивленный и обрадованный этому странному чувству, и пытался вспомнить, что же из случившегося накануне могло его вызвать. Так и не отыскав в воспоминаниях ничего необычного, если, конечно, все происходящее со мной со времени моего приезда в этот дом считать будничными событиями, я, наконец, поднялся и умылся. Поскольку ощущение неожиданно охватившей меня праздничной торжествености не проходило, я также подверг себя тщательному бритью, как перед визитом к премьер-министру или сварливой теще, хотя особой необходимости в этом не было, так как я брился накануне, а чрезмерно стремительным зарастанием, характерным, скорее, для людей юга, нежели для бледнокожих европейцев, я похвастать не мог.

С более чем обычной аккуратностью я заправил постель, затем проветрил комнату и протер зачем-то подоконник, вовсе не нуждавшийся в уходе. Затем, тщательно и уделяя повышенное внимание каждой детали, я облачился в легкий черный костюм и белую рубашку, после чего оглядел себя в зеркало и остался доволен, хотя и очень напоминал самому себе штатного работника конторы ритуальных услуг.