Ниточка судьбы - Елена Гонцова

Дмитрий Алексеевич, человек мягкий, добрый, отзывчивый, переменился до неузнаваемости. Все, что касалось дочери, он взял в свои руки властно и непреклонно. Умеренное чтение, прогулки (пока у Веры был постельный режим, он сам носил ее на руках в парк, и там они сидели на скамеечке, кормили птиц, читали друг другу вслух, в основном народные сказки), никакой музыки, даже детских песен, никакой эмоциональной информации, никаких занятий, кроме занимательной математики.

Отец был доктором математики, и сейчас ему пришло в голову, что именно эта наука, строгая, точная, лишенная «мистицизма и эмоциональной дури» — как он говорил, — способна не только исцелить дочь, но и дать ей определенную перспективу на будущее.

Вере точные науки давались легко, что радовало отца, и он уже в мечтах видел ее аспиранткой своей кафедры, как вдруг произошло нечто, навсегда пресекшее любые его планы относительно дочери, ее будущего, ее образования.

Накануне выпал мягкий, пушистый снег, прикрывший нищую, обветшавшую осеннюю землю подвенечным, а может быть, погребальным, убором. К утру подморозило и новоявленное яркое солнышко ранней зимы, казалось, отражается во всем множестве снежинок, льдинок, в тончайших бисеринках и узорах инея на ветвях деревьев и проводах. Дмитрий Алексеевич с утра куда-то уходил, вернулся разгоряченный морозом, вкусно пахнущий зимней свежестью, взволнованно радостный.

— Ты уже проснулась? — Он стремительно вошел в комнату дочери. — Вот и славненько. В лес! В лес! Там будто кто алмазы рассыпал! Марточка, гоголь-моголь принцессе, и в лес! В лес!

В роще было действительно восхитительно: и изумрудные еловые лапы, удерживающие легкие снежные сугробики, отчего казались еще более темными и изумрудными, и янтарные стволы сосен в лучах утреннего солнца, и деревце рябины, припорошенное инеем, с ярко-красными гроздьями ягод и стайкой красногрудых снегирей на ветвях. Птички забавно разговаривали между собой, взмахивали крылышками, отчего иней с ветвей осыпался легким, медленным, сверкающим потоком.

Вера уже немного ходила, и они прогулялись по аллее. На старом ветвистом дубе играли белка с сорокой. Они препотешно прятались друг от друга за толстыми корявыми ветками, но каждая хотела найти соперницу первая, они высовывались из засады, бросались друг за другом, поцокивая и стрекоча.

Вера подошла к дереву и, сделав ладонь лодочкой, протянула белочке кедровых орешков. Та, нисколько не смущаясь, спустилась к девочке, устроилась у нее на руке и принялась щелкать орешки, беря их передними лапками прямо с ладони. Лапки у нее были маленькие и холодные, похожие на крошечную человеческую ручку с малюсенькими пальчиками и коготками. Вера тихонечко, чтобы не спугнуть пушистое существо, засмеялась.

«Какая чудесная музыка должна быть во всем этом, — подумала она. — Но я ее не слышу, может, и не услышу никогда, не будет никаких концертов, никто никогда не скажет торжественно: «Выступает Вера Стрешнева», — и стало грустно и холодно.

Тогда же возобновилась ее болезнь, на первых порах заставившая отца укрепиться в своем мнении, что музыка вредна Вере. Спасло вмешательство деда. Он приехал из Высокого Городка, шумный, деятельный. По-барски накричал на отца, обвиняя его в отсутствии родительской интуиции, купил Вере музыкальный центр и массу пластинок классической музыки, а дочери своей, Марте Вениаминовне, велел договориться с учительницей об уроках на дому за дополнительную плату.

Детская война, отвращение к себе и страх перед миром, захватившие все существо Веры и столь стремительно освободившие резервы души и ума, что это чуть не стоило ей здоровья, — все отступило, девочка начала медленно, но верно выздоравливать. Дед не отходил от нее, и скоро Вера уже смогла заниматься, понемногу, по полчасика, но для нее это было и полной победой, и нескончаемым наслаждением, — ее жизнь не прекратилась.

Об этом периоде своей детской жизни Вера вспоминала крайне редко, — воспоминания эти были ей в тягость. Тогда все могло бесповоротно кончиться. Поэтому она так легко себя оправдывает, когда некий всем известный голос нашептывает ей, что она не права, что напрасно прогнала Алексея, что, возможно, сломала себе жизнь, променяв его любовь на далекую и призрачную перспективу покорения мира, а в итоге — на легкие отношения с красавцем Даутовым. Практически же она сейчас повторяет движения Тульчина, дает частные уроки, думает о будущем, которое затянуто дымом и покрыто туманом, и скоро исчезнет для многих, как неожиданно растворился в большом пространстве он сам.

Может быть, Алексей был ей послан как дорожный знак, чтобы сейчас вписаться в коварный поворот, не рискуя сломать шею? Откуда он звонил Кравцову? Что все это значит? В этих мыслях, довольно спокойных и резонных, чего-то недоставало. Той Верочки Стрешневой давно уже не было, либо она укрылась от всех, не желая отзываться.

«Надо спрятаться и мне, — думала она. — Ну разве это я, издерганная, злая, ничего впереди не видящая? Нет, это кто-то другой в моем обличье».

Пришло в голову сделать несколько значительных покупок. Так Вера называла только книги. В небольшом, но прекрасном книжном магазинчике она купила новое издание «Хроник Нарнии», помедлив немного только из-за величины тома, который мог помешать при возможном бегстве. После появления Василевского, то бишь Тетерина, эта возможность представлялась абсолютно реальной.

Как только Вера покинула дом Левшина, она собралась позвонить капитану Кравцову в Москву. Но Петербург и развлек ее, и отвлек, и заставил не торопиться.

Она вышла из магазинчика, достала из сумки, висевшей на плече, «Хроники», чтобы наугад открыть какую-нибудь из знакомых страниц. И похоже, на редкость вовремя это сделала, мгновенно закрывшись книгой, потому что едва не в двух шагах от нее, в толпе оживленно беседовали «звукорежиссер» Екатерина и так называемый «репортер», которого она обнаружила ночью в служебном купе «Красной стрелы».

Вера, похожая в сером плаще на тысячи других, затаила дыхание, и вместе с толпой ее понесло в другую сторону от перекрестка. Тайком оглянувшись, с безопасного расстояния, она увидела, как эти двое, продолжая разговаривать, как бы обнюхивая друг друга, устраивались за столиком в летнем кафе на тротуаре. Они были знакомы, судя по всему, настолько давно, что их можно было назвать сослуживцами.

«Сколько же лет этой кикиморе? — попробовала понять Вера. — Да сколько угодно. Вот в чем дело».

«Спасибо, Нарния, — сказала она. — Но что же мне делать теперь?»

В холщовой просторной сумке лежали парик и очки — вчерашнее артистическое приобретение.

«Что ж, посмотрим, гожусь ли я в соперницы Танюше по части всевозможных перевоплощений». — Вера направилась к большому магазину за углом, где еще раньше приметила особенные зеркальные витрины, отражавшие улицу, солнце, только что проглянувшее из-за северных туч, и Веру, такую маленькую в больших дымчатых очках и пышном парике.

Стрешнева подняла воротник плаща, придирчиво оглядела себя, решив, что в этом виде ее и мама родная не узнает, вернулась в кафе, села за свободный столик в непосредственной близости от дикой парочки и приготовилась слушать. Однако то ли важная часть разговора уже состоялась и они обговаривали детали, то ли эти двое действительно были знакомы столько лет, что и не живут столько, но диалог их состоял из чего-то для Веры абсолютно непонятного.