Гибрид - Игорь Беляев

Во время войны никто в Чкалове не фотографировался на память. А довоенные фотки, может, и пылятся сейчас в каком-нибудь военном архиве, да за семью печатями.

Но я хочу, чтобы все запомнили нашего дядю Яшу.

В сапогах на высоких каблуках…

В серой гимнастерке…

В синих галифе…

Крепкого и веселого.

Все-таки он был человек… существительный.

Наступило и прошло лето. Вспомнить особенно нечего. Правда, я научился плавать по-собачьи. Вот так. И когда мы гуляли с ребятами в роще, переплывал старицу уже запросто. А старица Урала, знаете, метров десять, не меньше.

Потом опять подкралось первое сентября, и я пошел уже в четвертый класс. Но, по большому счету, жизнь не изменилась. Писали диктанты, решали задачки столбиком, проводили сборы и ходили в госпиталь.

Канешно, переживали за Сталинград. Но уже меньше, чем за Москву. Во-первых, потому что бабушка Лизаветниколавна и все наши оставались все-таки в Москве, а в Сталинграде у нас никаких родных не было. А во-вторых, потому, что после победы под Москвой уже точно знали, что мы фашиста повалим. Это как пить дать! Он летом хорохорится. А как морозы ударят — сразу лапки вверх.

Так мы, ребята, думали. И во дворе, и в школе. В общем, жизнь шла своим чередом, как говорили в нашей семье.

Дядя Яша испарился, зато осенью появился в нашем доме другой странный субчик — дядя Митя.

У взрослых, я заметил, есть особенность. Они появляются ниоткуда и исчезают никуда. И какая путаница получается от ихних слов в голове ребенка, им абсолютно начхать. Пошутил и смылся.

А ребенок, между прочим, это живой человек! Он потом, может, всю свою жизнь мучается, что сказала какая-то тетя или какой-нибудь дядя. Надо все-таки щитать про себя, когда разговариваете с ребенками!

Ну а если по-сурьезному, как только началась эта самая эвакуация, я перестал себя считать маленьким, но и взрослым почему-то не стал.

Когда я командую отрядом, я взрослый. Когда Таиска вызывает меня к доске и просит написать слово «бамбардировка», я веду себя как маленький. И боюсь опйсаться. Со мной это бывает даже в четвертом классе.

Мама говорит, что это не страшно, потому что дети во время войны испытывают «стресс», которого не было в мирное время. Может быть, это и верно, с одной стороны. Но с другой стороны. Ведь Левка не писается, и Герка не писается, хотя они попадали под настоящие бомбежки и у них прямо над головой летали пули. Так что со мной все не так просто, как думает мама.

Ладно. В конце концов это все ерундистика! Таиска, если поднять руку, запросто отпускает с урока и вполне можно успеть добежать до уборной. Канешно, если тебя не вызвали в этот момент к доске.

Дело не в этом, а в том, что у нас неожиданно появился дядя Митя, которого дядя Леня считал самым умным в нашем кругу.

И моя бабушка Адельсидоровна сразу стала его называть — «наш Мепистопель».

«Мепистопель» — это «не тенор, а бас» из какой-то там оперы. Забыл, как называется.

По правде говоря, я терпеть не могу оперу и ходил на нее всего один раз. Мне это дело сразу не понравилось. Потому что у них все понарошку. Кричат — «бежим, бежим, скорей бежим», а целый час стоят на одном месте. И что удивительно, никто не разговаривает по-человечески, а все поют под музыку. Нет, мне больше нравится в нашем Драмтеатре.

Там всё показывают как в жизни. И я смеюсь, если смешно, как в «Хозяйке гостиницы».

И глаза у меня на мокром месте, если убивают моего любимого дядю Олегова в «Парне из нашего города». Хоть и знаю точно, что дядя Олегов останется живой, когда его расстреливают в Испании проклятые фашисты. Дают занавес, он поднимается и идет к себе в гримерную покурить. А я ведь бываю иногда за кулисами.

Канешно, лучше смотреть спектакль из ложи директора, даже из последнего ряда, куда меня приводит дядя Павлуша после третьего звонка.

Вообще-то детей на вечерние спектакли не пускают. Меня проводят тайком, когда уже свет погашен. И я стою на цыпочках за креслами, чтобы никто в зале меня не заметил. Но не каждый день бывает такое счастье! Хотя я готов ходить на дядю Олегова тысячу раз и даже на тетю Машу смотрю на сцене другими глазами. Драмтеатр — это вещь! Хотя тетя Ира и говорит, что театр — «настоящий гадюшник».

Может быть, и опера тоже вещь. Все-таки в Чкалов приехал знаменитый ленинградский «Малегот» во главе с Хайкиным. Хайкин — такая фамилия у главного дирижера. И фиг бы он приехал в Чкалов, если бы не эвакуация. Но когда сказали, что приехал сам Хайкин, в нашем доме заволновались. Кроме меня. Лично мне до лампочки этот Хайкин. Но бабушка Адельсидоровна, которая успела побывать даже в итальянской опере до революции, считала, что Хайкин для Чкалова — это потрясающее культурное событие, и стала требовать у дяди Павлуши контрамарки на все спектакли.

Оказывается, Мепистопель — это обыкновенный немецкий черт, который обдурил одного чудака. За большие деньги выменял у него душу и натворил еще кучу безобразий. Ну а что можно ждать хорошего от этих немцев, которые сейчас прут на Сталинград? Я лично ничего хорошего от них не жду.

Но дядя Митя совсем не немец, а как раз наоборот.

И все знают, что он готов снять и отдать любому свою последнюю рубашку, хотя у него, по моим наблюдениям, она единственная. А кое-как приодели его уже здесь, в Чкалове, добрые знакомые.

Даже тетя Маша пожертвовала ему старые запонки, которые достались Павлуше после смерти Бориспалыча и уже давно валялись без дела.

Но все равно, хоть переодетый, дядя Митя по виду — «вылитый Мепистопель», потому что у него такая черная бородка клинышком и нос с горбинкой. В «Канцтоварах» статуэтка стоит — точь-в-точь!

Жил дядя Митя отдельно от нас, на другой улице, в частном секторе. Но иногда приходил, чтобы коротать время. Во время войны, в эвакуации, все знакомые ходили друг к другу, чтобы «коротать время».

В нашей семье к нему относились по-разному. Бабушка считала его опасным человеком.

— Просто «черт знает что».

— Осколок богемы времен революции, — назвал его дядя Павлуша.

— Шут гороховый, — сказала тетя Маша.

Тетя Ира и дядя Леня утверждали, что он «свой в доску».

До войны дядю Митю знала вся Москва. И когда какому-нибудь гению негде было заночевать, он шел «на Ордынку». У дяди Мити для каждого находился диван и рюмка водки.

Сам он писал какие-то фельетоны и «штучки» для эстрады. Тетя Ира смеялась, что он когда-то сразу покорил ее свежим анекдотом и поэтому она чуть было не вышла за него замуж. После революции можно было выходить замуж хоть каждый день.