Афинская школа - Ирина Чайковская

Да, Вовик… Видеть этого выродка не могу. Трясти начинает. Прямо роковой какой-то малец, специально для Андрея припасенный. И чего Андрей так был к нему привязан? Возился с ним, обучал приемам борьбы; бывало, вечерами Вовик под окна прибегал: «Андрюша, что я тебе принес». Андрей спускался. Что он брал у этого щенка? Когда я спрашивала, отмахивался: пустяки. Марки? Открытки? Или деньги? Наркотики? Сейчас все можно предположить. Спросить вот не у кого. Правда, Вовик жив, да лгунишка, я ему ни в одном слове не верю. А, может, записки от его девушки? Это было бы вполне в духе Андрея – заиметь посыльного для переписки. А девушка была. Я ее знаю. И вовсе не Аня, хоть она из кожи вон лезет, чтобы я поверила, что она – его девушка. Ходит сейчас каждый день, альбомы старые смотрит с фотографиями, она с Андреем выросла, с детского садика вместе. Только не она. Помню, в начале февраля в классе проводилось родительское собрание. Новая классная руководительница (пятая по счету) посадила родителей на места их детей, я сидела в первом ряду за третьим столом, возле окна – Андреево место. И вот тут в глаза мне бросились три буквы, нацарапанные чем-то острым в нижнем углу стола: ОЛЯ.

Оля Сулькина, комсорг класса. Я их видела вместе – его и Олю; возвращалась с работы и в окно троллейбуса их увидела – оживленные, ничего вокруг не замечающие. Красивая пара, она – тоненькая, изящная, он – широкоплечий, с атлетической фигурой. Она мне всегда нравилась, казалась светлой девочкой. Думаю, не без ее влияния Андрей вдруг заинтересовался искусством. У нас дома много книг и альбомов с репродукциями, когда-то все это свободно лежало в магазинах и стоило недорого – мы с Виктором покупали, кое-что подарено сослуживцами – как-никак двадцать лет трублю в нашей конторе, перевожу техническую литературу с трех европейских языков. Когда Андрей был маленьким, он иногда брал альбомы, рассматривал картинки, но чем больше взрослел, тем меньше этим интересовался. Появились новые стойкие увлечения – техника, спорт, дикая молодежная музыка.

Пару раз в воскресенье я предлагала ему сходить в музей, но, по правде говоря, мне самой было не до музея – и домашние дела, и настроение не то, и просто усталость, хотелось посидеть почитать. Андрея я родила в тридцать лет, из-за возраста и по другим причинам я ему, конечно, чего-то недодала, всегда это с горечью сознавала.

А тут как-то утром он поинтересовался, что за картина висит над кроватью. Я ответила. Он спросил, кто художник. Я назвала.

А вечером, он вдруг спрашивает: «Мам, у нас ничего нет про Рембрандта?» «Как же нет? Целый альбом!» Эрмитажные работы я ему принесла.

Часов в одиннадцать заглянула в его комнату – смотрит. «Нравится?» «Нравится». Я говорю: «Шестнадцать лет тебя дожидался».

А он: «Главное, что дождался, я ведь еще молодой, все успею». Не успел. А еще как-то попросил, чтобы я прочла стихи по-испански, я произнесла какую-то фразу.

«Красиво, – говорит, – жаль я к языкам неспособен». Действительно, неспособен, в отца. В последний месяц перед тем роковым днем что-то с Андреем случилось.

Был не похож на себя, плохо ел, с друзьями, по-видимому, не встречался, стал больше бывать дома. Сидит у себя в комнате – чем занят – бог весть: музыки, вроде, не слышно, книжек и альбомов не видно.

Один раз я заглянула, спрашиваю: «Отдыхаешь?» «Отдыхаю». «Что делаешь?»

А он: «Думаю». В общем опять я пошла в школу, поговорила с классной (между собой ребята зовут ее Эвелинка).

Она сказала, что в классе не спокойно, ребята ведут себя вызывающе, нарываются на конфликты, но Андрей на общем фоне довольно сдержан, ей даже показалось, что он стал серьезнее и взрослее.

Спросила я про Олю, чувствовала, что беда пришла с этой стороны. Действительно, классная сказала, что Оля больна, находится дома, и, возможно, будет госпитализирована. Назвать болезнь почему-то не захотела. По дороге домой чего я только не передумала. Может, Оля в положении? А Андрей не знает, что делать, потому и мучится, «думает».

Ночью сон не шел, я перебирала различные варианты, уже ни минуты не сомневалась, что Оля ждет ребенка от Андрея. К утру измучилась от неразрешимых вопросов. Как быть с ребенком (если еще не поздно), как устроить Андрея на работу, ведь ему еще нет шестнадцати. Решила, что нужно с сыном поговорить; был бы отец, ему бы и карты в руки, а коль нет мужчины а доме, значит, должна я, мать.

Разговор наш не забуду до конца дней. Не было в сущности разговора, я произнесла-то всего несколько фраз в самом начале… зашла к Андрею в комнату и сказала: «Хватит. Давай начистоту. У тебя что-то было с Сулькиной Олей? Она в положении?» И вот тут началось.

Я такого не ожидала. Не знала, что он может так орать, с такой ненавистью, будто я его злейший враг. Чего он только не выкрикнул: и что я за ним постоянно слежу, и вмешиваюсь в его дела, и зачем-то ошиваюсь в школе, и что он уже не маленький.

Я не выдержала – ударила его по лицу, теперь вспоминаю – зачем я это сделала? Всякому человеку необходима разрядка, к тому же возраст сложный, нервы, – где же еще и разрядиться, если не дома? Я ведь тоже разряжаюсь, дергаю его, ворчу, что не убирает в комнате, что не помогает по хозяйству. Знаю, что мало что изменится от моих замечаний, а ворчу. Могла бы стерпеть его крик, просто повернуться и уйти, так нет – ударила.

Теперь ночами снится, и все повторяется, повторяется сцена, как в заезженном кинофильме. Ну и до самого того страшного дня мы с Андреем не разговаривали. Оба гордые, оба обидчивые, так и вышло.

То, что произошло 30 марта, я отказываюсь понимать. Каким образом мог утонуть он – физически закаленный, крепкий парень, спортсмен! Почему никто не пришел да помощь, ведь происходило все днем, в центре города, на глазах у проходивших мимо людей. Как получилось, что сердце мое ничего мне не сказало?

Утром, как обычно, после короткого завтрака я отправилась на работу, Андрей – в школу; как выяснилось, в школу он не пошел, часов до двенадцати бродил по переулкам, потом вернулся домой, навестил больного Ваню Милых; тот говорит, что Андрей вел себя как всегда, они поболтали, послушали музыку; Андрей попросил поставить Высоцкого, свою любимую «Кони привередливые», но не дослушал, поднялся и вышел.

Я несколько раз, уже после следствия, просила Ваню вспомнить, о чем они тогда говорили, он отвечал кратко: «О пустяках». «О чем же именно? мне все важно». «О секции, о моем бронхите, о лете». «Что Андрей говорил о лете?» «Что никак его не дождется. Я сказал, что скоро лето, а Андрей, что его не дождется. – Ваня, постарайся точно вспомнить слова Андрея, здесь есть разница: „никак не дождется“ или „не дождется“?» – Разница? Какая разница? Сказал, что не дождется лета никак, вот и все.

А вчера Милых сам ко мне пришел, около девяти вечера, после секции. Вел себя странно – оглядывался, прислушивался, словно за ним шла слежка, а потом шепотом, «под мое честное слово», рассказал, что Андрей просил его позвонить.

– Позвонить? Мне?

– Вы-то тут при чем? Сулькиной Ольге. Он сказал, что его голос уже родителям известен, а меня они еще не знают и, может, скажут что-нибудь новое. А ему они все время говорили, что она неважно себя чувствует и не стоит беспокоить.