Афинская школа - Ирина Чайковская

Голос дяди Гриши сник, не слышно было и отца, по-видимому, на кухню вышла мама: сегодня ей лучше. Больше спор не возобновлялся. Ужасно мне хотелось увидеть дядю Гришу, не видела его сто лет, но характер выдержала, не вышла. Что там родители ему сказали насчет моего отсутствия – не знаю. Сидела у себя и размышляла. Вот и дядя Гриша обвиняет отца в трусости. Неужели отец так изменился? Когда это случилось? Почему он за рабское молчание? Нужно говорить в полный голос, кричать, доказывать. Ведь времена другие! Дядя Гриша тоже не прав, что разрешает детям уехать: кто же тогда останется, если все уедут? Я уверена: мы нужны этой стране так же, как она нам.

Я не хочу, как те испанские евреи, быть вытолкнутой из страны, оставить родину – и всю последующую жизнь тосковать по ней.

Но я не хочу чувствовать себя в моей стране без вины виноватой. А для этого нужно что-то делать, сражаться за правду и за себя. Жаль, что я тогда не выкрикнула в лицо тому – в темных очках, – что я о нем думаю! Смогла бы я это сделать?

На следующий день, в школе, представился случай проверить себя. Это случилось через день после дискотеки, в понедельник. С утра школу буквально трясло от разговоров, все судачили о происшествиях. В центре обсуждений был вопрос о магнитофонной ленте с записью проповеди; гадали, кто ее принес в школу. Все были возбуждены, говорливы, до уроков ли людям в таком состоянии? Но учителя привыкшие: шум, разговоры, а урок все равно идет, тянется, как надоевшая резинка. Кое-как миновали математика и литература, третьим был урок биологии. Пришли в кабинет – в окна бьет солнце, а впереди еще целых четыре урока! Крыса как вошла, вызвала к доске Прохорову Катю рассказать об эволюционной теории Дарвина. Катя приподнялась и, помявшись, сказала, что темы не знает. Крыса спросила почему. Катя ответила, что была в субботу на дискотеке и не успела выучить, а в воскресенье было много дел. «Садись, два», – ледяным тоном проговорила Крыса и вызвала Милых. Милых поднялся и бодро отрапортовал, что параграф не выучил из-за субботней дискотеки. «Садись, два», – снова сказала Крыса.

Мне всегда казалось, что ей нравится ставить двойки, что двойками она нам платит за свои унижения, ведь за эти наши двойки она получает ежедневные «втыки» от директора. Третий и четвертый вызванные ответили так же. Крыса задумалась, больше четырех двоек за урок – это уже скандал. И она решила, что лучше прочесть нам нотацию.

– Интересно, вы только биологию не готовите или все остальные уроки тоже? Небось, математику выполнили, знаете, что Елена Акимовна спуску не даст. А биологию – можно. Подумаешь, теория Дарвина! Кому это нужно? А, между прочим, именно вашему классу необходимо всерьез заняться теорией Дарвина, что укрепит ваше материалистическое и атеистическое мировоззрение. Вот Прохорова, – она подошла к Катиной парте, – только что она отказалась отвечать научный дарвинизм, а, между тем, мне как руководителю атеистического общества стало известно, что Прохорова у нас верующая.

Милых громко засмеялся, словно услышал анекдот; со своего место я хорошо видела, как покраснела Катя.

– Милых! Прекрати смех и положи на стол дневник – я ничего смешного не сказала. Повторяю: Прохорова – верующая, и, если вы не верите мне, то спросите у нее самой. Прохорова, мы ждем! Отвечай же! Катя снова приподнялась, щеки ее горели, она теребила воротник. И молчала. Класс замер.

И тут я не выдержала. Главным образом, из жалости к Кате. Вскочила и закричала, задыхаясь от волнения: «Да как вы можете? Кто вам позволил так унижать человека? Какая в конце концов разница – верующая она или нет? Это ее личное дело, у нас свобода совести, и религия не делает человека вредным членом общества. Может, вы и Достоевского станете уличать в религиозности?»

Крыса будто того и ждала: «Нет, Достоевского, Сулькина, я уличать не собираюсь, уже потому что он жил не при социализме и не был учеником советской школы, комсомольцем. А тебе, Сулькина, я удивляюсь. Являясь комсоргом класса, ты встаешь на защиту религиозных проявлений, отклонений от советской идеологии. Впрочем, после того, что я узнала о твоем моральном облике, этого и следовало ожидать».

Я стояла как громом пораженная, буквально лишилась речи, а Крыса продолжала: «Да, да, Сулькина, и не притворяйся, что не понимаешь: от людей не укрылось ни твое времяпровождение со взрослыми женатыми мужчинами, ни амуры с одноклассниками… И я бы на месте твоих товарищей-комсомольцев еще подумала, того ли человека выбрали они своим вожаком. Или верна народная мудрость: каждый класс достоин того вожака, которого он имеет?!»

Последние слова Крыса произносила под крик, свист и улюлюканье. Все вскочили с мест, кое-кто забегал по классу, Милых кривлялся и передразнивал Крысу, Катя Прохорова плакала, Андрей… на него я не смотрела; оцепенение мое прошло, я направилась к учительскому столу, чтобы высказать Крысе все.

И тут вошел директор, вошел без стука, как всегда; видно, его привлек дикий шум.

«Что происходит?» – он говорил, глядя на меня и на Крысу, так как мы обе стояли у учительского стола.

Крыса начала что-то лепетать, он ее прервал: «Я спрашиваю, что происходит в классе?» И тут в сразу наступившей тишине я вдруг услышала свой зазвеневший от волнения голос: «Вы спрашиваете, что происходит в классе? Революция. Мы требуем уважения прав личности».

* * *

Когда я сейчас думаю, почему ничего не вышло, почему все так ужасно кончилось, я понимаю, что это закономерно. Когда-то отец говорил, что есть «МЫ» со знаком плюс и со знаком минус (так же, как «Я»). Очень верная мысль. В борьбе нужна сплоченность, четкое осознание цели и смелость. У нас же все возникло стихийно; насчет прав личности, если разговоры и велись, то только на переменках, от случая к случаю, и до выводов дело не доходило. Сплоченности и смелости тоже было маловато. В тот раз после моих слов о революции и правах личности директор, ни на кого не глядя, пробубнил: «После урока Сулькиной явиться в кабинет» и вышел. И оказалось, что никакой революции в классе не было, была только дура Оля Сулькина, которой больше всех надо, которая «на правах вожака» выступила против учителей и дирекции, пусть она, дуреха, все и расхлебывает.

Сначала, правда, было решено идти к директору всем кагалом, добиваться правды. Потом кто-то заявил, что правды все равно не добьешься, а из школы вылетишь или схлопочешь неуд по поведению. Еще один стал рассказывать про похожий случай в соседней школе, когда тоже класс взбунтовался и кончилось тем, что его расформировали и учеников раскидали по школам района. Ирка Хвостова кстати вспомнила, что скоро конец года, лето, не стоит затевать конфликты с дирекцией, да и родители за такие дела по головке не погладят. Да и вообще, зря Сулькина сболтнула про революцию, еще начнут шить идеологию. Я сидела, слушала, не вмешивалась. В конце-то концов, что бы сейчас здесь ни решили, а мне все равно идти к директору, мне никуда он этого не уйти. И за свои слова буду отвечать я сама. Сейчас меня интересовало поведение только одного человека – Андрея. Но он молчал, в обсуждении участия не принимал, сидел, как и я, не вмешиваясь. Я не вмешивалась, потому что считала себя не вправе втягивать других, а он?