Диетлэнд - Сарей Уокер

– Я плохо себя чувствую, – сказала я, отложив вилку. Я отодвинула стул и с трудом встала. «Y-грипп» вернулся. Казалось, у меня внутри электрошокер. – Думаю, мне пора идти.

– Иди. Я не стану тебя отговаривать. А я останусь и закажу десерт.

Я оставила его за столом в компании свиных ребрышек. Это было первое свидание Алисии, и прошло оно не очень хорошо.

Эйдан

Последнее мое свидание выпало на вечер воскресенья. Эйдан, согласно заметкам Джины, был адвокатом-правозащитником и любителем органического кофе. Готовилась я все по той же схеме: платье, «Тростинц», «трахни меня»-макияж. Эйдан постучал в дверь, и через несколько секунд у порога стоял еще один типичный белокожий брюнет.

– С тобой у меня свидание? – спросил он.

– Да.

– Издеваешься?

– Да пошел ты.

Звук закрывающейся двери.

Конец.

* * *

После того как Эйдан ушел, я, все еще в платье, смыла макияж – серо-бурые капли попали на белую ткань, но мне было все равно. Я стянула колготки и, не снимая платья, кое-как сняла «Тростинц» и наконец смогла свободно вздохнуть. Все еще в мокроватом платье, я легла на живот на диване. Я завершила четыре задания «Новой программы баптисток», осталось одно, скоро деньги будут моими. До операции оставалось еще два месяца. До встречи с Вереной я двигалась к операции по прямой линии, но теперь коварное течение речей Верены несло меня в другую сторону.

Я вспомнила ту зиму, когда решилась на операцию. Я прошла ежегодный медицинский осмотр, и, хотя все показатели казались нормальными, врач настаивал, чтобы я сделала УЗИ – убедиться, что внутри тоже все в порядке. Я еще никогда не делала УЗИ и ужасно боялась. В назначенный день я явилась в больницу, и молодая лаборантка по имени Пуджа надела презерватив на датчик, смазала его гелем и ввела в меня. Она щелкнула выключателем, и экран на стене показал ультразвуковое изображение моих репродуктивных органов.

– Вот ваши яичники, – объявила она, и я прищурилась, чтобы разглядеть их – размытое беловатое пятно на сером фоне, что-то чужеродное, почти инопланетное. – А это вход в вашу утробу.

Утроба. Такое странное слово. Старомодное. Я и не думала, что у меня есть утроба. Матка, да, но не утроба. Утроба была символом ласки, нежности, материнской заботы, место, где что-то маленькое могло свернуться калачиком и спать. Впервые я поняла, что такое место существует внутри меня. На экране это не было похоже на что-то уютное и нежное. Только на пыльный воздушный шар, ждущий, пока его надуют.

– У меня есть утроба, – произнесла я вслух.

– Конечно, есть. Вы же женщина. – Лаборантка уставилась на меня так, будто думала, что у меня не все в порядке с головой. – Вы хорошо себя чувствуете?

Я не отвечала, просто смотрела на изображение своей утробы на экране, пока не смогла больше. Я закрыла глаза, но все равно видела ее перед собой. Утроба. Почему лаборантка выбрала именно это слово?

– В следующем месяце у вас будет овуляция из левого яичника, – сказала она. – Видите этот фолликул?

– Вижу, – ответила я, хотя глаза мои были закрыты.

Пуджа разговаривала со мной, как разговаривала с другими своими пациентками, женщинами, во влагалища и из влагалищ которых входили и выходили разные «вещи», как поезда из туннеля. На экране я была такой же, как эти женщины, точнее, сумма моих частей. Под слоями жира я была похожа на любую другую женщину, даже если никогда не чувствовала себя ею.

После приема я шла домой будто в оцепенении. Мне никогда не нравилось называть себя женщиной. Я знала, что была женщиной, но слово это звучало как-то неправильно по отношению ко мне. Несколько дней я только и думала, что об утробе. Она мерещилась мне постоянно.

Я несколько лет подумывала об операции по снижению веса, но мысль о ножах, надрезах и осложнениях всегда пугала меня, поэтому я и не предпринимала никаких попыток к осуществлению задуманного. Но через несколько дней после того, как я увидела свою утробу, я, наконец, записалась на прием к врачу и запланировала операцию, понимая, что пришло время действовать. «Ты мечтаешь, если можно так выразиться, выглядеть по-другому. Но по сути, ты хочешь стать нич… меньше», – оговорилась тогда Верена. Сказала, операция сделает меня меньше, ничтожнее. Верена ошибалась, после операции для меня откроется столько новых дверей. Но об этом я не могла ей рассказать.

Теперь, после «Новой программы баптисток», мои светлые мечты об операции были запятнаны, очернены черным маркером. Конечно, я могу сделать операцию, и двадцать тысяч долларов мне в этом только помогут, но тогда мое тело покроют шрамы. Не только внешние, но и внутренние. Своими действиями Верена постоянно напоминала мне, как сильно все меня ненавидят. Алисия никогда не сможет забыть все те ужасы, что происходили с Плам. Нож хирурга не мог отрезать и их тоже. Алисия всегда будет меченой.

Мой пузырек с Y стоял на прикроватной тумбочке. Я принимала сокращенную дозу уже месяц; в пузырьке осталась всего половинка таблетки, и я испугалась того, что произойдет, когда антидепрессант закончится совсем. Может быть, Y был клеем, что скреплял мою жизнь – ну как жизнь, скорее осколки разбитого фарфора, собранные вместе как попало. Я выпила последнюю половинку таблетки, затем открыла ящик тумбочки, где лежала еще ни разу не открытая мной баночка «Отуркенрижа». Я проглотила одну таблетку, затем другую, потом еще несколько.

Я хотела услышать чей-то голос, добрый голос. Думала позвонить маме, но она сразу же поняла бы, если со мной что-то не так. Она сразу же настораживалась от любого изменения в тоне моего голоса, от слишком длинной паузы между словами или наоборот. Я не хотела ее беспокоить, поэтому позвонила отцу. В Нью-Йорке было восемь часов, но там, где жил мой отец, всего шесть, в месте, где жизнь была размеренной и все шло своим чередом.

На звонок ответила его жена. Она сказала мне, что он стрижет газон, и опустила трубку, чтобы позвать его. Я представила отца, как всегда представляла его себе – в кресле на веранде, где он любил развалиться после работы и слушать пение птиц. По телефону я услышала, как перестала жужжать газонокосилка, и представила себе запах свежескошенной травы, запах глубинки.

Когда отец устало задышал в трубку, я не рассказала ему ни о свиданиях, ни о Верене, ни о других женщинах в «Доме Каллиопы». Он вообще мало что знал о моей повседневной жизни, так что мы в основном говорили о том, как он работает у себя во дворе; он сказал, что после того, как закончит косить, будет читать газету. На другом конце провода, в отличие от моего, кроме голоса отца, ничего не было слышно. В пригородах всегда тишина.

– У тебя все хорошо? – спросил он.

– Сегодня был не слишком веселый день.

– Хочешь поговорить об этом?

– Нет.

Он больше ничего не сказал, дал мне время помолчать, подумать о своем. На его месте мама тут же засыпала бы вопросами, выпытывая, что не так. Мне нравилось, что отец молчал на другом конце провода, просто дышал в трубку, откладывал домашние дела до тех пор, пока я больше не буду в нем нуждаться. Я слушала его дыхание и хотела прикоснуться к нему. Хотела, чтобы он увидел гематому на моей губе, но он не мог.