Данте Алигьери - Анна Михайловна Ветлугина

возвращении мужа. Идеальное число Джованны оказалось двадцать восемь — ничем не примечательное сочетание цифр. Никакого трепета оно не вызвало, но и скуку надежно скрыло. Провожая его, дама нежно прошептала:

— Ты ведь придешь завтра? О, не дай мне умереть в холодных оковах черной меланхолии!

— Этого не случится, душа моя! — заверил он ее, спускаясь по лестнице. — Твой цветущий вид страшен для меланхолии, особенно черной. Она немедленно позеленеет и расцветет прекрасной россыпью нежнейших анемонов!

И торопливо вышел на улицу, а Примавера так и осталась стоять с открытым ртом.

«Даже число у нее самое обычное! — думал он, проходя мимо Меркато-Веккьо. — Тогда как благороднейшая Беатриче…»

Размышления о совершенной девятке и прочих числах придавали жизни особую глубину и одновременно успокаивали словно хорошая прогулка перед сном. Вместо страдания от невозможности соединиться с любимой пришла гармония земного и небесного. Помимо Примаверы во Флоренции проживало немало других веселых, хотя и приличных дам. Иногда их мужья уезжали в Болонью и другие торговые города. Размолвка с Кавальканти оказалась пустячным делом — вскоре друзья снова собрались за кубком французского вина. По правде сказать, в последнее время Алигьери разлюбил общество напыщенного первого поэта. Гораздо приятнее казалось проводить время с пьянчужкой Форезе Донати, с которым можно было смеяться над знакомыми, выписывая их стихотворные портреты.

Так прошли лето, зима и снова лето. Кавальканти заделался паломником и уехал в Сантьяго-де-Компостела, где в кафедральном соборе, по преданию, покоился прах апостола Иакова. Особой набожностью Гвидо никогда не отличался, просто слова Корсо про интерес архиепископа напугали его. К сожалению, Большой Барон не солгал. Один знакомый священник также сказал Кавальканти, что Церкви известно о языческом характере его поэтических сборищ. Поэтому Гвидо решил немного подправить свой моральный облик, а заодно — навестить знакомую тулузскую красавицу. Вдруг бы она смогла излечить первого поэта от излишней привязанности к персям Примаверы.

Данте тоже, кажется, немного «заболел» этой дамой. Встречи с Примаверой все так же не вызывали ничего, кроме скуки и раздражения. А между тем он снова и снова переступал порог ее дома. Порой ему казалось, что он ходит ради ласточек, которые всегда затевали свои пронзительные песни, стоило ему только оказаться в ее спальне. Надрывом и смертной тоской веяло от их криков, и теснота алькова напоминала о гробе. Выходя от Джованны, Данте говорил себе «больше никогда», но на следующий день снова оказывался в ее постели.

Постепенно не особенно нужная и не важная дама-ширма заполонила собой все его мысли, а Беатриче снилась все реже.

Однажды он увидел странный сон, яркий, будто явь. Его собственная комната, знакомая до мелочей, внезапно раздалась, впустив в себя простор далекого горизонта. Оттуда, издалека, медленно шел белый ангел, окруженный сиянием. Он нес на руках что-то, укутанное в кисейное покрывало. Звучала торжественная музыка, легкие шаги ангела выглядели, как танец. Наконец он приблизился. Данте попытался разглядеть его ношу, но ангел отрицательно покачал головой и по его прекрасному лицу потекли слезы…

Алигьери проснулся от раската грома, хотя в окно виднелось совершенно ясное небо. Раздумывая о странности сего природного явления, он вышел на улицу и столкнулся со своим братом Франческо, который спросил его:

— Ты пойдешь на похороны?

— На какие еще похороны?

— Мадонна деи Барди умерла. Ты вроде как дружил с ней в детстве, мне мама говорила.

— Да? — слабым голосом переспросил Данте и рухнул на руки младшему брату.

Франческо оттащил его к дому, положил на пороге. Усердно прыскал в лицо водой, но брат не приходил в себя. Мадонна Лаппа послала служанку за банщиком-цирюльником. Тот, явившись, начал растирать безжизненное тело камфорой. Потом общими усилиями Алигьери подняли по лестнице и положили в кабинет. Лекарь ходил вокруг, похлопывал больного по щекам, приподнимал веки. Наконец решился объявить случившееся ударом и пустить кровь.

Принесли нож и таз горячей воды. Крякнув для решимости, банщик полоснул лезвием по запястью. В тот же момент пациент вскочил, дико озираясь, метнулся в сторону двери. Ударился о стену и упал, пачкая кровью серый каменный пол.

— Пресвятая Дева! — перекрестилась мадонна Лаппа.

— Братец, что с тобой? — ужаснулся Франческо.

— Какого числа она умерла? — с трудом шевеля непослушными губами, выговорил старший брат.

Франческо недоуменно пожал плечами:

— Наверное, девятого, раз сегодня хоронят.

— Девятого числа девятого месяца. — Голос Данте прозвучал неузнаваемо. — Вот они, те девятки, которые я искал…

Он накрыл голову руками, будто защищаясь от удара, и затих, вздрагивая от сотрясающих тело рыданий.

— Господь милостив, радуйтесь! — шепотом сказал лекарь. — Ваш брат и сын не хохочет, а плачет. Это вполне подобает случаю, а значит, он не потерял рассудка.

* * *

Завершим эту печальную главу биографии нашего героя его собственными словами из «Новой жизни». Скорбя, он пытается найти утешение в умозрительных конструкциях и числах, которым придает тайные смыслы. В этом свойстве магического мышления угадывается логика, которая потом приведет Данте к созданию величественного и математически стройного мира «Божественной комедии»:

«Так как число „девять“ встречалось нередко в словах моих и раньше, уместно будет, как мне кажется, отметить, что в ее отбытии это число имело большое значение, и поэтому надлежит сказать и здесь то, что соответствует моему намерению. Поэтому прежде всего я скажу, какую роль число „девять“, столь ей дружественное, играло в ее успении.

Я говорю, что, если считать по обычаю Аравии, ее благороднейшая душа вознеслась в первый час девятого дня месяца; а по счету, принятому в Сирии, она покинула нас в девятом месяце года, ибо первый месяц там Тизирин первый, называемый у нас октябрем; а по нашему исчислению, она ушла в том году нашего индикта, считая от Рождения Господня, когда совершенное число завершилось девять раз в том столетии, в котором суждено ей было пребывать на этом свете, она же принадлежала к роду христиан тринадцатого века.

Причина, по которой число „девять“ было особенно ей любезно, быть может, следующая: согласно с Птолемеем и христианской истиной девять — число движущихся небес, а, согласно с общим мнением астрологов, упомянутые небеса влияют на дольний мир в соответствии с их взаимной связью; отсюда следует, что число это было столь ей свойственно, ибо при ее зачатии все девять небес находились в совершеннейшей взаимной связи. Вот одна из причин; но, рассудив утонченнее и не отступив от непреложной истины, число это было ею самой; я говорю о сходстве по аналогии и так понимаю. Число „три“ является корнем девяти, так как без помощи иного числа оно производит девять; ибо очевидно, что трижды три — девять. Таким образом, если три способно творить девять, а Творец