Данте Алигьери - Анна Михайловна Ветлугина

class="p1">Стояло чудесное лето — нежаркое и не сильно дождливое. Еще никогда Данте не чувствовал себя столь счастливым. Он не только преодолел свои греховные помыслы, не приносящие ничего, кроме страданий, но и значительно продвинулся в прославлении Госпожи. Теперь мадонну деи Барди знала вся Флоренция. И не только как достойную особу безукоризненной репутации, творящую дела милосердия в богадельне, построенной ее отцом, — в общем, почти святую, но и музу молодого Алигьери, спорящего за звание первого поэта города с самим Гвидо Кавальканти.

Данте чувствовал гордость, когда ему рассказывали, как она проходила по мосту и дети осыпали ее розовыми лепестками. С тем же затаенным чувством восторга, с которым когда-то в детстве наблюдал за игрушечным космосом из коралловых четок отцовского должника, он строил ее мистический образ в знаках и цифрах.

Отчего-то ему казалось, что его возлюбленной соответствует число девять — совершеннейшее, согласно учению Птолемея о девяти движущихся небесах. К сожалению, в дате ее рождения не было ни одной девятки. Он смотрел ее гороскоп по аравийскому обычаю и по летоисчислению, принятому в Сирии, но тщетно: коварная девятка ускользала. Тогда он вычислил день ее зачатия и — о радость! — у него получился девятый месяц года. Поразмыслив еще, он решил посчитать обороты ее планеты в XIII веке — тоже получилось девять!

Стараясь не спугнуть сладостный трепет в груди, он пошел к Гвидо Кавальканти — поделиться своим открытием.

— Она все-таки девятка! — воскликнул Данте, едва переступив порог роскошного кабинета.

— И что? — кисло отозвался первый поэт.

— Как что? Число «три» является корнем девяти, так как без помощи иного числа оно производит девять. Таким образом, если три способно творить девять, а Творец в Самом Себе — Троица, то следует заключить, что Беатриче при зачатии сопровождало число «девять», дабы все уразумели, что она сама — чудо и что корень этого чуда — чудотворная Троица.

— А-а-а… — рассеянно протянул Гвидо и, кликнув слугу, велел ему принести побольше вина.

Первый поэт пребывал в хмуром расположении духа. Сегодня утром он, по обыкновению, вышел на улицу, дабы вдохновиться свежим видом пополанских девушек, направляющихся на мессу в Санта-Репарате, и повстречал Корсо Донати. После того как Барон привел к победе флорентийцев на Кампальдинском поле — народ уважительно переименовал его в Большого Барона. Это не улучшило и без того тяжелый нрав Корсо. Теперь он не мог появиться на людях без того, чтобы задеть или унизить кого-нибудь. А уж своим врагам и вовсе не давал прохода.

Встретив Гвидо, расслабленно созерцающего девичьи прелести, Корсо едко заметил, что не видел первого поэта на поле сражения и, вероятно, это произошло по причине обострения позорной болезни, потому как немудрено заболеть, столько трудясь на любовной ниве.

Гвидо, несмотря на кажущуюся медлительность и безукоризненные манеры, характер имел вспыльчивый, едва ли не хуже, чем у Корсо. Будь у него на поясе кинжал — он бы, не раздумывая, напал на Донати. Но Кавальканти не собирался отходить от собственного дома и не взял оружия. Тогда он с фальшивой заботливостью произнес в лицо Большому Барону:

— Не переживай, любезнейший, Фьоренца велика. Жди, может, кто-то согласится полюбить и тебя.

Надо заметить, Корсо, при всем своем влиянии, действительно постоянно терпел неудачи у дам из-за своей грубой наружности. Женили его, просватав в детстве, на некрасивой, к тому же крайне вздорной Антонии деи Черки. Поговаривали, будто ее ранняя смерть на совести Большого Барона. Впрочем, его следующая жена оказалась не краше.

Ядовитая стрела, пущенная Гвидо, без сомнения, попала в цель. Донати побледнел и открыто пообещал первому поэту скорую смерть. А во Флоренции знали, что после таких слов Большого Барона человек имел шанс внезапно пропасть. Разумеется, Кавальканти не считал себя «всяким» — помимо богатства и знатности он был очень известен и уважаем. Но все же после встречи с Донати его настроение сильно испортилось. Поэтому на тонкие нумерологические изыскания Данте он нелюбезно ответил:

— Не понимаю, к чему тебе столько пустых движений ума. Не проще ли приступить к делу и добиться ее? В конце концов, она всего лишь женщина из плоти и крови, а любая плоть слаба.

— Не стоит мерить всех по себе! — возмутился Алигьери. — Есть благородные возвышенные натуры, которые…

— Отправляют свои физиологические потребности так же, как и все остальные, — хохотнул Гвидо. — Ты просто не был настойчив. Я уверен, у меня бы получилось завоевать внимание твоей неприступной мадонны. Эй! Ты с ума сошел?!

Первый поэт едва успел увернуться от кубка, пущенного разъяренным коллегой. Правда, защититься от содержимого ему не удалось. Богатый кафтан Кавальканти оказался безнадежно залит самым дорогим вином, выписанным из Франции. Гвидо чуть не заплакал. Потом, разъярившись, выгнал своего гостя, велев не приходить, пока тот не излечится от безумия.

Данте брел по пустынной улице, раздумывая о словах Кавальканти. Попытался представить свою возлюбленную в алькове. Ничего не выходило. Образ Беатриче уплывал, таял, становясь прозрачным, будто бестелесный дух. А потом перед внутренним взором вдруг появилась Джованна.

Ему захотелось немедленно навестить свою веселую подругу. Неважно, что она запретила приходить. Он нашел бы убедительные слова, даже мог бы написать для нее стихи, но с ней не получалось испытать ничего, кроме обычного удовольствия. А дочь умершего Портинари дарила невыразимые состояния, охватывавшие сладостным трепетом будто не только тело, но и душу. Причем наиболее сильного эффекта ему удавалось добиваться, думая не о внешности возлюбленной, а о ее принадлежности к божественному, будь то служение в больнице или даже удачно сложившиеся цифры дня ее зачатия.

Все это действительно пахло безумием. Опасаясь за свой рассудок, Данте решил на некоторое время запретить себе опасные размышления и добиться у Примаверы прощения.

Неунывающая дама попивала сладкое вино из тонкой чашечки дорогого китайского фарфора. Муж снова находился в Болонье. Конечно, она хмурила бровки и надувала губки, всем видом показывая, что прощение невозможно, но беседа как-то незаметно перемещалась в спальню.

И опять тишину нарушали крики ласточек, и губы с жадностью искали губы, а потом вдруг накатила невыносимая скука. Ее нужно было скрыть любой ценой, иначе можно потерять Джованну навсегда.

Отогнав мысли о Беатриче, он попросил у Примаверы лист бумаги и чернильницу с пером.

Дама захлопала в ладоши:

— О! Вдохновение! Я вдохновила тебя на стихи!

— Не совсем так, — криво улыбнулся он. — Мне захотелось заняться составлением твоего гороскопа.

— Как чудесно! — еще больше обрадовалась она, кладя перед ним бумагу. — Теперь я буду знать, что меня ждет. А тебя не сожгут за колдовство?

— Ты же меня не выдашь? — отозвался он и начал чертить линии и складывать числа. Работал увлеченно, даже забыв о возможном