Данте Алигьери - Анна Михайловна Ветлугина

криков. Поспешно вскочив, она вбежала в комнату. Хозяин скорчился на кровати, с ужасом прижимая к груди распятие:

— Пина, зачем ты позволила ему войти ко мне?

— Кому? — перепугалась девушка.

— Этому… кривому… ты видела его?

Служанка расплакалась:

— Господин, простите! Сон нашел на меня, не знаю почему. Не наказывайте, Христом молю!

На шум прибежала мадонна Лаппа. Оглядела больного, выглядевшего еще более удручающе, чем вчера. Задумалась, не позвать ли священника.

— Лучше принесите поесть, — слабым голосом попросил Данте.

— Пресвятая Дева, неужели?! — обрадовалась мачеха. — А что именно тебе приготовить? Может, седло ягненка? Или яблочный пирог?

— Мне по-прежнему противен вид любой еды, — признался пасынок, — но вид ада еще отвратительнее. Поэтому буду стараться не умереть. Принесите, что есть.

…Прошла зима, наступила весна. Данте уже не считался больным, но прежняя живость не вернулась к нему. Целыми днями он редактировал и приводил в порядок сонеты и канцоны, вдохновленные ушедшей дамой. К ним прибавились два стихотворения на ее смерть — одно, заказанное ее родственниками, другое — по велению сердца.

Тоска не отступала. Однажды, проходя мимо Меркато-Веккьо, Алигьери увидел в толпе знакомый страшный профиль с бельмом и будто окаменел. Птичник шел медленно, будто плывущий корабль. Данте точно знал: если сейчас профиль повернется здоровым глазом — случится что-то непоправимое. Но Луций не повернулся. Он так и проплыл мимо, вглядываясь в Данте мертвым зрачком, причем один раз веко странно дернулось, будто подмигивая.

Тем же вечером Алигьери собрал кое-какие пожитки и переехал во францисканский монастырь при церкви Санта-Кроче. Его там хорошо знали — еще при жизни Беатриче, интересуясь философией, он частенько заглядывал в монастырскую библиотеку.

…Ему выделили замечательную келью, окошечко которой выходило прямо на цветник монастырского сада. Лучи солнца, пробираясь между ветвями деревьев, играли с красочным богатством цветочных лепестков, и весь день звучало птичье пение. Не тревожные вскрики ласточек из прежней грешной жизни, а умиротворенные трели садовых соловьев.

Так — блаженно и спокойно — потекли дни. Данте купил на Меркато-Веккьо коралловые четки — точно такие же, как те, разорванные планеты из детства. Но теперь они покоились на крепкой нитке. Добровольный затворник перебирал их, чувствуя желание остаться здесь, у подножия Святого креста, навсегда. Здесь становилось смешным собственное колдовское всемогущество, но давался шанс стать причастным ко всемогуществу вселенского масштаба. А главное — сюда не мог проникнуть Луций…

Птичник действительно больше не появлялся. Но Святой крест не защитил от других неприятных гостей. Однажды, когда Данте читал литанию к Пресвятой Деве Марии, в дверь постучали нетерпеливо и грубо. Данте решил не отвечать — может, решат, что келья пуста, и уйдут. Однако стук повторился. Затем дверь бесцеремонно распахнулась, дав возможность увидеть неприятное властное лицо Корсо Донати.

— Вот ты, значит, где, родственничек, — начал он вместо приветствия, — и долго ли еще собираешься огорчать нас своим отсутствием?

— Любезный мессир Корсо, — Данте почувствовал, как сами собой сжимаются кулаки, — с каких это пор люди, избравшие путь служения Богу, огорчают этим выбором других людей?

— Так ты разве… избрал? — удивился Корсо. — Мне сказали: ты просто изучаешь философию в монастырской библиотеке.

— Изучаю, да. Но это не значит, что в скором времени я не посвящу себя Богу.

Корсо помрачнел:

— Ты не сможешь. У тебя обязательства перед нашим родом.

— Я ведь не собираюсь жениться на другой, — спокойно возразил Данте, перебирая четки, — я просто приму постриг и отпущу свою невесту.

Большой Барон захохотал так, что капельки слюны упали на стол:

— Какой ты добрый, Алигьери, прямо как твой покойный отец. Моя троюродная сестра — не птичка, которую можно отпустить. Она потратила юность, ожидая тебя. Ей уже двадцать третий год, а хорошему жениху не нужен перестарок. Ты женишься на ней или сильно пожалеешь о том, что родился.

Данте продолжал перебирать четки, будто ничего не происходило:

— Ты хочешь убить меня? Пожалуйста. Жизнь мне и так не в радость. Могу даже снять этот толстый кафтан, чтобы облегчить тебе работу.

Корсо побледнел от бешенства:

— Знаешь что! Мой кинжал достаточно остр, чтобы пропороть твои жалкие тряпки вместе с твоими потрохами. Только я не собираюсь тебя убивать. Ты умрешь сам без Святого причастия. Я добьюсь, чтобы тебя отлучили от церкви. Поверь, у меня достаточно доказательств твоего распутства.

— Хм, — пожал плечали Алигьери. — Если бы за распутство отлучали — вся Флоренция уже осталась бы без причастия.

— Смотря за какое, — усмехнулся Корсо. — Ты думаешь, я буду ворошить твои шашни с Джованной и ее подружками? У тебя есть грешки поинтереснее. Ты ведь постоянно ходил к язычнику Кавальканти, а все знают его содомитские наклонности.

Данте возмутился:

— На его поэтические вечеринки переходило полгорода. Я считаю его своим учителем поэзии, даже другом, и понятия не имею ни о каких его наклонностях.

— Ну конечно, учитель — это святое! — театрально развел руками Корсо. — А вот ваш общий с Кавальканти преподаватель латыни — Бруно — и в доказательствах не нуждается. Он совратил стольких своих ученичков, что виселица по нему уже не плачет, а горько рыдает. Так что, думай… родственничек!

С этими словами Большой Барон выдернул четки из рук поэта и, напрягшись, разорвал толстую нить. Коралловые шарики разлетелись по келье. Корсо захохотал и ушел.

Еле сдерживаясь, чтобы не сокрушить все вокруг от бешенства, Алигьери отправился к настоятелю монастыря.

— Святой отец, разрешите мои сомнения! — обратился он к пожилому усталому францисканцу. — Если в детстве отец сосватал мне одну девушку, потом мы обручились, а ныне я не чувствую никакого желания жениться. Могу ли я освободиться от этого обязательства, уйдя в монастырь?

Священник внимательно посмотрел на собеседника:

— Не чувствуешь желания или не имеешь возможности? Это ведь очень важное различие.

Данте, смутившись, уставился в пол:

— Да нет, возможность-то я имею…

— Послушай, сын мой, — голос францисканца звучал мягко, но убедительно, — мы стараемся не принимать людей, имеющих какие-либо препятствия к служению. А ты еще к тому же довольно известен — твой поступок не только может разжечь войну между родами, но и сильно разочаровать тех, кто успел полюбить твои стихи. Но главное даже не в этом. Ты пришел спрашивать меня, а не хочешь ли ты спросить свою совесть? Что она скажет тебе? Неужели вот так, с легкостью, разрешит обидеть девушку, благочестивую и достойную во всех отношениях? Я ведь хорошо знаю твою невесту, было время, когда она даже ходила ко мне на исповедь.

— Джемма?! — удивленно воскликнул Алигьери.

— Да, — отвечал настоятель, — она. Джемма Донати, верная дщерь Церкви.

Данте молчал, удрученно глядя в пол. Священник отошел к окну, поправил розовый венок у подножия статуи