Ключи Царства - Арчибальд Кронин

Из овечьей кожи издавна выделывали особый сорт пергамента, который очень ценился в Пекине. В горах было много диких маленьких лошадей. Изредка кто-нибудь из семьи отвозил на них в город груз тонкого пергамента.

В маленьком племени было три „отца“, избиравшихся на эту должность еще в раннем детстве. За некоторые религиозные требы вносилась плата рисом. Они особенно почитали „Трех Драгоценных“ — св. Троицу. За все время, что они себя помнят, им никогда не приходилось видеть настоящего посвященного священника.

Отец Чисхолм слушал с напряженным вниманием и теперь задал вопрос, интересовавший его больше всего:

— Вы мне еще не рассказали, как это все началось.

Лиучи посмотрел на своего гостя, как бы желая составить окончательное мнение о нем, потом с легкой улыбкою встал и вышел в соседнюю комнату. Он вернулся, неся под мышкой сверток, завернутый в овечью шкуру. Лиучи молча протянул его отцу Чисхолму, посмотрел, как тот развернул его и, увидев, что священник совершенно поглощен чтением, молча вышел.

Это был дневник отца Рибьеру, написанный на португальском языке, потемневший, испачканный и рваный, но в большей своей части поддающийся прочтению. Фрэнсис знал испанский, и поэтому смог медленно перевести его. Захватывающий интерес, с каким читался этот документ, заставлял забывать о труде, затрачиваемом на его расшифровку. Дневник португальца властно приковывал к себе его внимание. Отец Чисхолм сидел совершенно неподвижно, только рука время от времени медленно двигалась, переворачивая тяжелую страницу. Время ушло на триста лет назад, старые остановившиеся часы возобновили свое мерное тиканье.

Мануэль Рибьеру был миссионером из Лиссабона, он прибыл в Пекин в 1625 году. Фрэнсис видел португальца как живого: молодой человек двадцати девяти лет, худощавый, смугло-оливковый, довольно пылкий, с темными глазами, пламенными и смиренными одновременно. В Пекине молодому миссионеру посчастливилось подружиться с отцом Адамом Шалем, великим немецким миссионером- иезуитом, астрономом, доверенным лицом, другом и законодателем императора Чунчина. В течение нескольких лет на отца Рибьеру падал отблеск славы этого поразительного человека.

Не затрагиваемый бурными придворными интригами Шаль делал свое дело — насаждал христианскую веру (даже в гареме императора), своими точными предсказаниями комет и затмений ставил в тупик злобно ненавидевших его придворных, составлял новый календарь, завоевывал дружбу императора и получал громкие титулы себе и всем своим предкам.

Затем португалец стал настаивать, чтобы его послали в дальнюю миссию ко двору татарского хана. Адам Шаль согласился исполнить его просьбу. Был снаряжен богатый, основательно вооруженный караван, который отправился из Пекина в праздник Успенья в 1629 году.

Однако каравану не суждено было дойти до владений татарского хана: на северных склонах Гуанских гор орда диких кочевников устроила засаду, грозные защитники каравана побросали оружие и разбежались, богатый караван был разграблен. Смертельно раненному отцу Рибьеру удалось бежать, захватив с собой личное имущество и немногие предметы культа. Ночь застигла его среди снегов, он думал, что настал его последний час и, истекая кровью, принес себя в жертву Богу. Но мороз заморозил его раны. На следующее утро он дотащился до хижины пастуха, где и пролежал шесть месяцев между жизнью и смертью. Тем временем до Пекина дошли сведения, что отец Рибьеру убит. Никакой экспедиции на его поиски отправлено не было.

Когда португалец убедился, что останется жив, он стал строить планы возвращения к Адаму Шалю. Но время шло, а отец Рибьеру все оставался там, где был. На этих широких пастбищах он переоценил ценности и приобрел привычку к созерцательной жизни. Кроме того, Рибьеру находился на расстоянии трех тысяч ли от Пекина — расстояние, устрашающее даже для его неустрашимого духа. И он спокойно принял решение. Отец Рибьеру объединил горстку пастухов в небольшой поселок. Построил церковь. Стал другом и пастырем не татарского хана, а этого смиренного маленького стада.

Вздохнув, Фрэнсис отложил дневник. В меркнущем свете дня он сидел и думал, думал и видел многое. Потом отец Чисхолм встал и вышел к большому каменному кургану около церкви. Он опустился на колени у могилы отца Рибьеру и стал молиться.

В деревне Лиу Фрэнсис пробыл неделю. Убеждая так, чтобы не обидеть никого, он предложил утвердить все крещения и браки, служил мессу, деликатно намекал на исправление того или иного. Чтобы привести деревню к действительно ортодоксальному состоянию, требовалось много времени, даже не месяцы, а годы. Но какое это имело значение? Отец Чисхолм согласен был и на такое медленное продвижение вперед. Маленькая община была чиста и крепка, как хорошее яблоко.

Он о многом говорил с прихожанами. По вечерам на улице около дома Лиучи разводили костер и, когда все усаживались вокруг него, Фрэнсис, сидя на пороге, обращался к безмолвному кружку людей, освещенному огнем костра. Больше всего им нравилось слушать о том, как их религия живет в громадном внешнем мире. Их захватывали рассказы о церквах Европы, о громадных соборах, тысячах молящихся, стекающихся в собор святого Петра, о том, как великие короли и принцы, государственные деятели и знатные люди падают ниц перед Владыкой Небес, Тем Самым, Которому они поклоняются здесь, перед их Господином и Другом. Чувство единства, о котором они до сих пор лишь смутно догадывались, переполняло их радостной гордостью.

Видя их внимательные лица с трепещущими на них светом и тенями, глаза, смотрящие на него в счастливом изумлении, Фрэнсис чувствовал рядом с собой отца Рибьеру, видел, что тот чуть улыбается загадочно, отнюдь не сердясь на него. В такие моменты его охватывало сильнейшее желание бросить Байтань и посвятить себя целиком этим простым людям. Как счастлив мог бы он быть здесь! С какой любовью он берег бы и шлифовал этот драгоценный камень, так неожиданно найденный в пустыне. Но нет. Деревня была слишком мала и слишком отдалена. Ему никогда бы не сделать ее центром настоящей миссионерской работы. И Фрэнсис решительно отстранял от себя это искушение.

Мальчик Та ходил за ним по пятам. Теперь он звал его не Та, а Иосиф — это имя юнец захотел принять при своем крещении. Новое имя придало ему храбрости, и он попросил позволения прислуживать отцу Чисхолму во время мессы. Хотя мальчик, естественно, не знал ни слова по-латыни, священник с улыбкой согласился. Накануне своего отъезда отец Чисхолм сидел на пороге дома, когда появился Иосиф. Он первым пришел на прощальную беседу. Его обычно жизнерадостное лицо застыло в мрачной удрученности.

Вглядываясь в мальчика, священник интуитивно понял его горе, и ему вдруг пришла счастливая мысль.

— Иосиф! Может быть, ты хотел бы поехать со мной, если твой отец позволит? Ты во многом мог бы помочь мне.

Мальчик вскочил с радостным криком, упал на колени перед священником и поцеловал ему руку.

— Господин! Я так ждал, чтобы вы меня об этом спросили. Отец позволяет. Я буду служить вам от всего сердца!

— Нам предстоят трудные пути, Иосиф.

— Я хочу пройти их вместе с вами, господин. Глубоко тронутый и обрадованный, отец Чисхолм поднял юношу на ноги. Он знал, что поступил мудро.