Встревоженные тугаи - Геннадий Ананьев

Контрольно-следовую полосу, которая, не прерываясь, тянулась дальше по сухопутному участку, пересекать не стали. Для чего? И так хорошо видно, как тугие струи, ударяясь об ошлифованный веками черный камень, вспениваются, кружат в водовороте, затем, немного успокаиваясь, продолжают нескончаемый бег уже по чужой земле: в недавнем прошлом считавшейся братской, теперь же непонятно какой. Во всяком случае, иной какой-то.

– Ну какая тут может быть опасность? – пожал плечами старший лейтенант Кахоянов. – От вышки – рукой подать. Без оптики, как на ладони. Одно добавить можно: в темное время суток за этим отрезком границы вести наблюдение с прибором ночного видения.

– Вполне подходящее решение. Будем считать, что большего здесь ничего не нужно, – согласился прапорщик Голубин. – Действительно, участок можно взять на круглосуточное наблюдение.

– Да и до заставы всего верста. Кто рискнет?

– Ну, это как раз не аргумент. Под носом у заставы проходят. Сколько таких случаев граница знает.

– Приводили их нам в училище. Может, и впрямь усилим участок: попросим в Управлении проволоки и пропитанные опоры, продлим же ограждение своими силами, чтоб до самой до лесной просеки. Осилим? Как думаешь, Иван Демьянович?

– Осилим. Я самолично возглавлю работы.

Дальше, до самого стыка шли молча, внимательно проверяя следовую полосу и прикидывая, нужно ли что-то здесь менять, а что усиливать; и уже на стыке, обменявшись мнениями, решили все оставить как есть, лишь при возможности проверять ночью КСП трижды. Даже если увеличится нагрузка на личный состав. Солдаты поймут.

– Что? Теперь к чабанам? – спросил Кахоянов.

– Не ко всем. Достаточно на Шакирбаевскую кошару заглянуть. По остальным – послезавтра. На машине. Их за день не обойдешь. Да еще учесть нужно: без кумыса нигде не обойдется. Откажись – обид не расхлебать.

– Верно. Завтра – левый фланг, послезавтра – по всем чабанам.

Ущелье встретило их обычной сумеречной тишиной. Узкое, высокостенное, с острыми клыками гранита, где метра три, а где и выше от низа. Оно казалось сказочным. Особое же впечатление оставляли черные вороны, сидевшие нахохлившись на острых зубцах. Они поглядывали на людей со злобным недоверием, а иные даже сердито, с отвратительной хрипотцой, каркали.

– Дьявольщина! Иного слова не подберешь! – недовольно пробурчал старший лейтенант. – Никогда тихо здесь не пройдешь, выдает воронье. Пострелять бы их из мелкашки!

– Я много раз думал об этом. Но позволительно ли нам нарушать экологию?

Так, рассуждая о воронах, миновали они под их зловещими взглядами ущелье. Чуть левее выхода, почти у дороги, – одинокий дуб. Могучий столетний великан. На многих нижних ветках его ветерок треплет лоскутки. В основном серые и белые. Но за последние несколько месяцев на ветках все больше и больше появляются зеленые и красные полоски, и это в какой-то мере удивляло прапорщика Голубина.

Он еще в первый год своей пограничной службы спросил старшего чабана, им на кошаре Шакирбая был тогда пожилой мужчина Кереке. Из казахов. Тот разъяснил любознательному пограничнику так, что пояснение хорошо запомнилось:

– Если голова болит, нога болит, рука болит, сердце болит, душа болит, разорви одежды и вешай. В верхний мир через него уйдет дух болезни. Назад он не может. Ветер, солнце – меньше станет оберег, дух не узнает его. А если совсем рассыпется, еще лучше. Так я слышал от аксакалов, когда ребенком был.

Но почему теперь вывешиваются красные и зеленые? Неужели в моде у местных стало такого цвета белье?

Голубин хотел было поделиться своими наблюдениями и возникшими в связи с этим вопросами со старшим лейтенантом, но повременил. Зачем воду в ступе толочь? Но оттого, что смолчал до времени, сомнений не убавилось. Несколько лоскутков-полосок совсем свежие.

Кошара Шакирбая стояла немного правее выхода из ущелья и с километр от склона хребта. Казалось бы, неразумно такое: ветер продувает в любом направлении, если же под самым бы склоном – затишок и уют, но если вдуматься серьезно, то вполне можно оценить разумность выбора места для кошары: волкам не вольготно, из подлеска вынырнув, хватать любую овцу – и снова в лес; по ровности же травной хищникам почти невозможно подкрадываться к кошаре незамеченными. Собаки учуют и встретят далеко на подходе.

Путь офицеров вроде бы к кошаре, но Голубин предложил начальнику заставы подойти вначале к отаре, которая паслась прямо против выхода примерно на полуторакилометровом расстоянии.

– Хочется потолковать с подпасками.

– Есть ли нужда? – пожал плечами Кахоянов. – Да и старшего чабана, если увидит, не обидим ли недоверием?

– Ничего. На сердитых воду возят.

Метров за двести припустились встречать гостей здоровенные овчарки-волкодавы. Сперва беззвучно, но затем с захлебистым лаем. Остановиться бы Голубину с Кахояновым и подождать, пока подпаски (а их было двое) не окрикнут своих помощников, но прапорщик и старший лейтенант шагали уверенно на сближение. Правда, старший лейтенант не привык еще к тому, что злобный лай не завершится нападением (собаки, они – собаки и есть. Что у них на уме?), Голубин же вовсе не беспокоился: чабаны позволяли и даже поощряли собак облаивать пришельцев и лишь после этого утихомиривали их коротким приказом, и волкодавы послушными телками поворачивали к отаре на свои места, как будто ничего не случилось. Хоть на хвост наступай этим злобным на вид овчаркам.

– Вот это – дисциплина! – восхитился прапорщик, когда только что захлебывавшиеся злобным лаем псы с одного лишь слова присмирели. – Любезно мне это, но не очень понятно, как можно вымуштровать до такой послушности животное? Тут с людьми не всякий раз находишь общий язык.

– Подход. Именно, подход. Чего, быть может, нам не хватает.

Оба подпаска встретили офицеров с почтением, приложив руки к сердцам. Голубин заговорил с ними, Кахоянов же стоял в сторонке совершенно лишним. Ему конечно же хотелось бы знать, о чем прапорщик беседует с подпасками, но местный язык для старшего лейтенанта был сложней филькиной грамоты.

Когда отошли они от отары, чтобы их разговор не был бы понят подпасками, Кахоянов спросил:

– О чем ты, Иван Демьянович, глаголил с ними?

Прапорщик не ответил на прямой вопрос, и Кахоянов вынужден был слушать не то, что хотелось бы ему.

– Есть у меня, Валентин Владимирович, святое правило: переводчикам не доверять. И еще… Помощников из местных не мучить. Многие здешние чабаны, да и охотники иные, с большим трудом подбирают нужные русские слова в разговоре. Даже потеют от натуги. Стыдно в такие моменты становится за себя, что ты аксакала ставишь в неудобное положение. Однажды со мной такое случилось… На левом фланге лошадь, отбившаяся от табуна, перешла границу. Табунщик, разыскивая лошадь по следам, увидел ее за следовой полосой и, рискнув нарушить границу, пригнал беглянку обратно, И представь себе, остался на месте ждать пограничников, дабы объяснить, отчего на КСП следы. Старшим наряда по проверке КСП был я. Подошли мы к табунщику. Знакомый нам. Свой, как говорится. Не нарушитель. Он на следы показывает и что-то объясняет. Но мы-то ни ухом ни рылом! Он видит наше бестолковство – и бух на четвереньки. Ртом принялся траву щипать, как пасущаяся лошадь. Так вот, на четвереньках, приближается к следовой полосе. В общем, понял я. Поднял табунщика, успокаивать принялся, но на сей раз он ничего понять не может. А мне за себя стыдно. Так и пришлось табунщику идти вместе с нами на заставу. Не хотел остаться непонятым. Вел в поводу и свою верховую лошадь, и беглянку, за шею привязанную. Начальник быстро все выяснил. Он-то язык отменно знал. Тогда я, на одном из собраний, предложил организовать кружок. Попугал нас начальник заставы, мол, алтайский язык труднее-трудного, в нем сплелись тюркский, монгольский, тунгусский, маньчжурский и даже японский с корейским. Осилить, дескать, его сможет только тот, кто очень захочет. Я и еще несколько человек, рядовых и сержантов, захотели.