Игуана - Альберто Васкес-Фигероа

— На что способен человек, которого мы наделим только упорством и умом, лишив всего остального?

— А поглядим.

И вот, пожалуйста, он вновь пытается увернуться от своры, посматривая на компас, по которому определял, где восток, и не спуская глаз с гребцов, чтобы те ни на минуту не сбавляли своих усилий.

Через какое-то время он опустил в воду у себя за спиной двухметровый конец каната: если он будет тянуться за ними, это будет означать, что они преодолевают течение; если же исчезнет под кормой, к которой привязан, это послужит указанием на то, что течение пересиливает гребцов.

На восток, носом все время на восток, таща канат все время за собой, — такова была задача, и Оберлус был решительно настроен добиваться ее выполнения во что бы то ни стало, любой ценой.

Наступила ночь, Малышка Кармен перебралась к нему, чтобы лечь спать, и он без раздумий привязал ее к железным перекладинам кровати.

— Не хочу сюрпризов, — сказал он. — Я знаю, что рано или поздно усну, и не собираюсь предоставлять вам возможность покончить со мной сообща, чтобы вернуться на остров и ждать, когда за вами приплывут. Так будет спокойнее.

Она ничего не сказала, зная, что всякий протест окажется напрасным. Позволила себя привязать, закрыла глаза и попыталась заснуть и забыть о том, что она только что отправилась в ужасное путешествие, какое мог вообразить себе только Данте.

Оберлус же ограничился тем, что отыскал на небосводе звезду, которая должна была вести его в эту ночь. Большую часть жизни он провел именно так — под открытым небом на палубе корабля, и звезды все время были ему друзьями.

Он не боялся моря, ночи, длительных переходов. Он не боялся ничего, и в самой глубине души был счастлив, что снова находится в плавании, и гордился своей способностью противостоять миру и лишний раз посмеяться над своими преследователями.

Перед отплытием он уничтожил все видимые следы своего бегства и замаскировал тщательнее, чем обычно, на этот раз снаружи, проход в свое логово, так что собакам, или не собакам, понадобится несколько дней, а то и недель, чтобы убедиться в том, что на острове его нет и он вновь их провел.

К тому времени он окажется уже далеко, возможно на суше, и если достигнет берега Перу, то перейдет через Кордильеры и навсегда укроется в непроходимых джунглях бассейна Амазонки.

Научится жить там, так же как научился жить на голых скалах, потому что он, Оберлус, прежде всего прирожденный мастер по выживанию: зародыш, отказавшийся умереть, когда едва только дышал, — неукротимая сила природы, способная противостоять даже богам Олимпа.

К вечеру следующего дня остров Худ окончательно исчез вдали, и море, безбрежный океан в экваториальной полосе Великих Штилей, еще более спокойный, воды которого еще более неподвижны, чем самое неподвижное и спокойное из горных озер, превратился в единственного спутника пассажиров шлюпки.

Морские птицы, которые долгое время упражнялись в меткости, опорожняя кишечник у них над головами, прекратили летать вокруг, вернувшись на закате в гнезда, и на рассвете следующего дня люди в лодке наконец осознали свое ужасающее одиночество.

Ни шума ветра, ни крика птицы, ни даже журчания воды, скользящей под килем, не было слышно — тишину нарушали лишь размеренные всплески весел, словно пленники из человеческих существ превратились в механизмы, обреченные в неизменном ритме грести до скончания веков.

Воду Оберлус давал им по глотку, скудно кормил и строго контролировал их физические усилия, намереваясь сделать все, чтобы эти люди выжили, пусть даже вопреки их собственной воле. Придется грести дни, недели, а то и месяцы, время для него не имело значения. Единственное, чего он хотел, — это убеждаться в том, что распрямленный конец каната тянется за лодкой: это означало, что он, Оберлус, продолжает отвоевывать метр за метром у того расстояния, что отделяет его от цели.

— Мы никогда не доплывем, — сказала Малышка Кармен в знойный полдень, когда завершилась первая неделя их путешествия. — Каждую минуту мне кажется, что Худ вот-вот опять появится у тебя за спиной. Мы не двигаемся вперед.

— Двигаемся, — уверенно произнес Оберлус. — Мы понемногу продвигаемся на восток, хотя течение сносит нас на юг.

— Нас тоже снесло на юг спустя несколько дней после выхода из Гуаякиля, — вспомнила она — И лоцман объяснил, что существует еще противоположное течение, которое идет от Панамы и толкает корабли к югу Галапагосского архипелага. Возможно, поэтому мы оказались около Худа, хотя должны были подойти к одному из крупных островов, гораздо севернее. Мы никогда не доплывем! — повторила она.

Оберлус подумал несколько секунд, затем повернулся к своим пленникам.

— Вы слышали? — сказал он. — Мы отклонились, и даже если мы попытаемся вернуться, никогда не найдем остров. Течение от суши отнесет нас в океан, и мы никогда никуда не приплывем. Поэтому остается только плыть к материку, и от вас зависит, доберемся мы до него или нет.

Он не получил ответа. Норвежец Кнут, как всегда, не понял ни слова из того, что он сказал, а португальцы слишком устали, чтобы что-то говорить. Они уже давно потеряли последние остатки воли, которые у них были, и, возможно, также лишились всякой надежды выжить в этом нелепом кошмаре. Они гребли, потому что их похититель ударами бича заставлял их это делать; ими двигало уже не желание спастись, а только страх физической боли и безграничный ужас, который они испытывали перед этим дьявольским созданием, от которого всегда можно было ожидать еще более дикого поступка.

Он решил заставить их двигаться даже против этого, едва заметного и неумолимого течения, и им казалось, что они будут продвигаться дальше до последнего издыхания, потому что, когда окажется недостаточно угрозы бича, Игуана Оберлус придумает новую пытку, чтобы побудить их напрячь остаток сил.

Так что незачем было рассказывать им историю о том, что их единственная надежда на спасение сводится к тому, чтобы все время грести на восток. Они уже не питали надежд, вообще никаких надежд, и были убеждены в одном: что бы они ни делали, они закончат дни в лодке, сжимая весла, от которых уже превратились в сплошную рану их руки и нещадно ломило спину.

Надо было грести, вот они и гребли.

Она сняла с себя всю одежду и скользнула в воду, не держась за борт, потому что, хоть она и не была опытной пловчихой и только и умела, что держаться на воде, ей хватило бы пары взмахов руками, чтобы вновь вернуться к вельботу, — так плавно продолжал он двигаться.

Ее не пугала бескрайность спокойного моря, окружавшего ее, невообразимая глубина у нее под ногами и даже возможное присутствие акул. Для нее имело значение только ощущение ласкового объятия воды, позволяющее забыть хотя бы на несколько минут ужасающее однообразие многодневного сидения на носу лодки; ей казалось, что та не продвинулась ни на метр в этом бессмысленном путешествии в никуда.

Она подумала: а что, если ей уплыть — позволить спокойному течению очень медленно отнести ее от лодки, пока широкое море, ленивое море, тихое море не поглотит ее в последнем объятии, навсегда превратив ее в часть себя самого?