Игуана - Альберто Васкес-Фигероа

Он закрыла ему рот рукой, а норвежец, дурачок, с такой силой впился ей в ладонь, будто намеревался прокусить ее насквозь.

Малышка Кармен взвыла от боли, но Кнут продолжал сжимать зубы, пока не раздался выстрел, который разнес ему голову, опрокинув на спину.

Перепачканная в крови и мозгах, оглушенная выстрелом, прогремевшим у нее над ухом, впав в истерику при виде обезображенного лица и с силой сжав окровавленную, почти прокушенную руку, Кармен де Ибарра обессиленно упала на дно лодки и начала плакать, будучи не в силах больше сдерживаться.

Игуана Оберлус тем временем скинул в воду мертвое тело норвежца, вновь зарядил пистолет, спрятал его в мешок и, взяв в руки оба весла, начал грести — в том размеренном, монотонном и постоянном ритме, который установил с самого начала.

Португалец Феррейра, наблюдавший за развитием событий с безразличием сомнамбулы, свернулся клубком на скамье и тотчас же уснул.

Не переставая грести, Оберлус слегка пнул Кармен де Ибарра ногой и приказал:

— На восток! Правь на восток!

— Пошел к черту! — крикнула она — Вот единственная дорога, которая должна быть тебе известна. Убирайся в ад! Возвращайся туда, откуда явился, проклятое исчадие ада!

Он пнул ее так сильно, что чуть не сломал ей ребро, и исторг у нее стон.

— Правь на восток! — хрипло повторил он. — Если ты даже для этого не годишься, я и тебя выкину в море. Не собираюсь делиться моей водой и едой с теми, от кого никакого проку. На восток!

Малышка Кармен с трудом доползла до кормы, взялась за руль, сквозь слезы сверилась с компасом, высморкалась, замотала грязным платком рану, из которой сочилась кровь, и направила вельбот на восток.

Игуана Оберлус, следивший за ней глазами, воспаленными от бессонницы и усталости, продолжал грести — механически, отстраненно и нечеловечески, словно заведенный механизм, предназначенный для того, чтобы проделывать снова и снова, часами напролет, одни и те же движения.

— Корабль!

— Да. Это корабль!

— Может быть, он нас заметит!.. Господи, сделай так, чтобы нас увидели!

— Нас не могут увидеть. Корабль слишком далеко.

— Нас должны увидеть! Ты меня слышишь?.. Нас должны увидеть. — Малышка Кармен всхлипнула. — Я не хочу умереть здесь. Отче наш! Пресвятая Дева, заступница! Сделай так, чтобы нас увидели. Я никогда ни о чем Тебя не просила, но сейчас прошу, умоляю, сделай так, чтобы с этого корабля нас заметили, и я исполню все, что Ты от меня потребуешь. Я отдам Тебе свою жизнь! Навсегда уйду в монастырь!..

Игуана Оберлус не удержался от смеха, слушая ее, хотя у него ужасно болели запекшиеся губы.

— Монахиня! — произнес он сквозь стиснутые зубы. — Это было бы самое большое несчастье для Церкви со времен преследований Нерона. Монахиня! Богоматерь скорее потопила бы корабль, чем кто-нибудь на его борту нас заметил бы. Ведь ты наверняка попросила бы исповедника, чтобы в качестве наказания тебя отстегали кнутом, а затем отымели в задницу.

Но она словно его не слушала, а если и слушала, то не обращала на его слова внимания. Отыскала тряпку и махала ею, встав на цыпочки на борту и ухватившись за один из шестов, которые все еще кое-как поддерживали потрепанный, уже почти рассыпавшийся навес.

— Сюда, сюда! — кричала она; сил у нее было так мало, что ее едва ли смогли бы услышать на расстоянии пятнадцати метров. — Мы здесь!

Оберлус протянул руку, выхватил у нее тряпку и заставил спуститься, дернув за платье.

— Сядь немедленно! — приказал он. — Я же сказал, что нас не могут видеть с этого корабля. А если бы и увидели, то, можешь быть уверена, еще до его подхода я отправил бы вас обоих на морское дно. Я тебя предупреждал. Я не позволю меня поймать.

— Это наша единственная надежда! — произнесла она с мольбой в голосе. — Нам нечего есть, рыба так и не клюет, а вода кончается.

— Мы уже близко.

— Откуда ты знаешь?

— Потому что этот корабль направляется на север, вероятно в Гуаякиль или Панаму, и поэтому вынужден держаться ближе к берегу, чтобы воспользоваться течением, которое поднимается с юга. Если бы он шел на северо-запад, ему пришлось бы отдалиться от берега, так чтобы его подгоняли пассаты. Но ведь мы находимся не в зоне пассатов, а в полосе штилей, которую корабли стараются обойти стороной. — Он махнул рукой в сторону далекого паруса. — Если вон тот корабль движется — а он движется! — значит, его толкает течение, которое идет с юга, и ветер с суши. — Он помолчал и добавил с новым блеском в глазах: — Я проплавал всю свою жизнь и знаю эти моря. Мы должны находиться на юго-западе от Гуаякиля, на северо-западе от Паиты и Пунта-Негра, меньше чем в ста милях от берега. Доплывем!

— Но ведь у нас нет воды!

— Скоро пойдет дождь, — уверенно произнес Игуана Оберлус. — В этом районе всегда идет дождь.

И полил дождь.

Дождь лил, словно небеса вознамерились залить, потопить их, отправить на дно, сделать то, что не удалось апатичному океану без характера.

Дождь лил.

Лил.

Лил.

Дождь вернул их к жизни. И удвоил их силы.

Феррейра превратился в бесполезную и бессильную тень, несмотря на воду и отдых, но Игуана Оберлус, не выпуская весла из рук, наклонялся вперед и отклонялся назад, назад и вперед — неутомимый, несокрушимый, несмотря даже на то, что уже три дня у него во рту не было ни крошки.

Малышка Кармен, лежа в кровати, не в силах пошевелиться, ослабевшая и сломленная голодом и усталостью, все еще пыталась, зачастую безрезультатно, держать курс.

На восток… Всегда на восток, хотя она уже была уверена в том, что восток превратился в химеру, недостижимую мечту, мифическое и чудесное место, куда никто за все историю так и добрался.

На восток!

Однако восток неизменно оказывался на востоке от востока.

Почему, в таком случае, на компасе восток был отмечен, если он не существует? Почему так играют с надеждами стольких несчастных? Почему когда-то выдумали подобный термин?

— Восток умер, — пробормотала она, и Оберлус хмуро взглянул на нее между гребками. — Восток умер, и ты об этом знал, когда мы снаряжали лодку. — Она тряхнула своей черной гривой. — Уже больше ничего нет. Ни севера, ни юга, ни востока, ни запада. А ты не кто иной, как Харон, лодочник смерти, который перевозит меня на другой берег. Но не существует и другого берега. Есть только море, и море — это смерть, вечность, бесконечность. Может быть, ад, к которому меня приговорили за все то зло, которое я причинила.

Она умолкла, а он сказал осипшим голосом:

— Продолжай говорить. Хоть неси чушь, но говори, хоть что-нибудь, что угодно. Если ты не будешь этого делать, я тоже буду думать, что умер и приговорен грести и грести, везя тебя в никуда. Скажи что-нибудь! — Он пихнул ногой Феррейру. — Ты, чертов португалец! Тоже говори что-нибудь, а не то сброшу тебя в воду. Ты тут только лишний груз. Говори или греби, делай что-нибудь!