Бенито Муссолини - Кристофер Хибберт

Никогда больше его визиты к Гитлеру не заканчивались на такой радостной ноте.

В начале следующего года в Рим прибыл Геринг, разодетый, как описывал его визит Чиано, «в просторную соболью шубу, чем-то похожую на те, что носили в 1906 году автомобилисты и что носят сейчас высокооплачиваемые проститутки». Геринг предложил, чтобы Муссолини совершил новую поездку в Германию. Гитлер, озабоченный тем, чтобы вновь приободрить дуче, который, по его мнению, окончательно пал духом после печальных для него зимних событий, пригласил Муссолини в замок Клессхайм. «Гитлер говорит, говорит, говорит, говорит», — тоскливо отметил Чиано, описывая эту встречу. «Муссолини отчаянно страдает — ведь это ему, привыкшему самому говорить, приходится вместо этого покорно молчать. На второй день встречи после обеда, когда все, что было нужно, было уже сказано, Гитлер без перерыва говорил в течение часа и сорока минут. Ни одна тема не была обойдена его вниманием: война и мир, религия и философия, искусство и история. Муссолини автоматически время от времени поглядывал на свои наручные часы. Я размышлял над собственными проблемами, и только Кавальеро, этот феноменальный образец раболепия, делал вид, что восторженно слушал фюрера, без конца одобрительно кивая головой. Немцы, однако, переносили пытку гораздо легче, чем мы. Бедняги, им приходилось подвергаться ей практически каждый день, и я уверен, что не было ни одного жеста, ни одного слова, ни одной артистической паузы, которых бы они не знали наизусть. Генерал Йодль, после героической схватки с дремотой, в конце концов, не выдержал и все-таки заснул на своем диване. Кейтель зевал во всю, но ему удалось держать голову прямо».

Позднее Гитлер сравнивал себя с Наполеоном и доверительно сообщил дуче, что он «находится под покровительством Провидения». «Просто не могу понять, — признался Муссолини, возвращаясь домой в Рим, — ради чего фюреру понадобилось приглашать меня к себе».

Три месяца спустя дуче получил возможность задать подобный же вопрос Кавальеро. Более года Муссолини выжидал удобного случая, чтобы нанести визит в Северную Африку. С этой целью он специально проинструктировал генерала Кавальеро о том, чтобы тот направил ему телеграмму с одним лишь словом «tevere», когда будет уверен в том, что итальянская армия перешла в наступление, которое приведет ее к Суэцкому каналу. Такая телеграмма была получена 27 июня, когда итальянцев не оставляла надежда, что контрнаступление Роммеля, отбросившее англичан обратно за египетскую границу, все еще находится в полном разгаре. Но разразившийся циклон задержал отъезд Муссолини на два дня и к тому времени, когда дуче прибыл в Ливию, наступление замедлилось и, наконец, остановилось у Эль-Аламейна[28].

Обозленный поведением командующего, который выставил его в дурацком свете, вызвав на фронт в неподходящий момент, как это уже было ранее во время нападения на Грецию, дуче провел три недели в песках Ливии. Разъезжая вдоль передовых позиций в сопровождении упавших духом итальянских генералов, он пытался подбодрить их обещаниями подкреплений и прорыва в ближайшие дни в Ливию итальянского морского конвоя. Подготовлены планы, уверял дуче генералов, захвата Мальты, и тогда путь через Средиземное море будет свободным от британских кораблей. Но слушавшие дуче не могли скрыть своих сомнений.

20 июля 1942 года Муссолини вернулся в Рим. Он выглядел страшно уставшим и больным. Было объявлено, что состояние нервного и физического истощения, в котором он прибыл в Рим, вызванное напряжением, с которым дуче выполнял свои обязанности, способствовало развитию инфекционной дизентерии. Дуче отвезли в Рокка-делле-Каминате, и по Риму распространился слух, что дуче отправился туда умирать. «Не исключено, что он действительно умирает, — заявил один из его министров, — но не от дизентерии. А от менее банальной болезни. Ее имя — унижение».

Это был вполне понятный диагноз. Возбужденный радостной перспективой победы в Северной Африке в такой степени, что уже обсуждал детали учреждения совместного итало-германского правительства в Египте, дуче неожиданно для себя оказался в ситуации, которую даже беспечный Кавальеро назвал «серьезной». Дуче был также вынужден отказаться от планов захвата Мальты, которые, как предполагал Гитлер, не могут быть успешно реализованы, принимая во внимание низкое состояние боевого духа итальянских войск. Муссолини был вынужден согласиться с резким снижением поставок угля и нефти из Германии и Румынии, поскольку немецкое правительство не имело никакого желания «выбрасывать на ветер добрую нефть», как жестко заявил атташе немецкого посольства в Риме. Он был вынужден, пока продолжался этот ужасный год, читать донесения и выслушивать устные доклады о многочисленных случаях конфискации немецкими воинскими частями на русском фронте наличного транспорта у итальянцев, вынужденных отступать пешком сквозь сугробы снега. Он должен был считаться с тем фактом, что немцы не только потеряли всякую веру в способность итальянцев сражаться, но и активно принимали превентивные меры, чтобы обезопасить себя от последствий краха Италии. Немецкий военный атташе в Риме был назначен «офицером по связи» в штаб-квартире итальянской армии; несколько немецких воинских частей были передислоцированы в Италию для «учений»; фельдмаршал Кессельринг был послан в Италию в качестве «Главнокомандующего на Юге Европы». Также поступали тревожные сигналы о немецких сообществах, возникавших в ряде крупных итальянских городов, планах военной оккупации страны с последующим созданием марионеточного правительства во главе с рабски преданным германофилом Роберто Фариначчи.

Месяц за месяцем отношения между Италией и Германией все более ухудшались. Поводов для разногласий становилось все больше. В их перечне находились: унизительное обхождение с итальянскими рабочими в немецких трудовых лагерях; возмущение в Италии, вызванное вывозом в Рейх большого количества произведений искусства; отказ итальянцев вести себя иначе, чем «чрезвычайно вяло, — как писал Геббельс в своем дневнике, — по отношению к евреям»; упорное нежелание Гитлера проводить бескомпромиссную политику в отношении Франции, чьи владения в Средиземном море оставались постоянным раздражителем и давали Муссолини повод при каждом удобном случае жаловаться на немцев, продемонстрировавших типичное недомыслие, когда они не «оккупировали всю Францию после подписания перемирия». Довершали дело претензии немцев, — особенно Геринга, чей тон приводил Муссолини в бешенство, а позднее к нему присоединился и Гитлер, выразивший их в письменной форме. Их существо заключалось в том, что если бы не нападение Италии на Грецию, то Испания вступила бы в войну на стороне Германии, что имело бы результатом скорое падение Гибралтара. Все это, в конце концов, привело Муссолини к неприятному выводу о том, что если их отношения и дальше будут развиваться в таком же духе, то Италии вскоре придется «выступить против немцев, исходя из соображений чести и исторической справедливости». Подобные горькие признания стали обычным делом. Поочередно изливая свой гнев то на немцев, уже зараженных «микробами краха», и их «бессмысленное варварство», то на свой собственный народ за «проявление мягкосердечия, подрывающего боевой дух и разлагающего общество», дуче все чаще терял контроль над собой, давая волю вспышкам негодования, которые стали столь же регулярными, как и неожиданная смена настроения. Дуче мог критиковать Франко, обвиняя его в неблагодарности, а на следующий день он восхвалял его за неуступчивую позицию, занятую несмотря на давление Германии; поворчав вечером по поводу мрачных пророчеств о перспективах дальнейшего хода войны, наутро он благосклонно выслушивал заверения своих более самонадеянных советников в ее благоприятном исходе, совершенно искренне рассуждая «самым оптимистичным тоном, — как писал Чиано, — о будущих победах, о возможностях перехода итальянской армии в наступление и исправлении положения дел в Африке». Дуче, казалось, не просто заблуждался, но уже не был в состоянии осознать собственную непоследовательность. Его угроза начать войну против Германии буквально через несколько дней сменялась подтверждением «его решения до конца быть вместе с Германией». В какой-то момент Роммель мог оказаться «сумасшедшим», а в другой — «одним из величайших полководцев нашего времени».