Спаситель мира - Джон Рей

— Не беспокойся, — медленно проговорил Ёрш, жадно глотая воздух после каждого слова. — Ни о чем не беспокойся, дедуля. Просто исчезни!

— Дедуля? — громко переспросил сикх и осклабился. Теперь он обращался не к Ершу, а к остальным пассажирам, объявление делал. Словно опытный шоумен, он обвел взглядом зрителей и положил сморщенную ладонь на плечо Ерша. — Будь я твоим дедом, парень…

Гудящий голос сикха еще разносился по вагону, когда Ёрш схватил старика за бороду и с силой дернул. Сикх подскочил, как ошпаренный. «До чего легкий!» — про себя удивился Ёрш. Старик не удержал равновесие, упал и, точно в глупой комедии, вытаращил глаза, демонстрируя публике шок и изумление. Он ударился о стойку и, вращаясь против часовой стрелки, покатился к дверям.

Снова послышался гудящий голос, но принадлежал он уже не сикху, а неизвестному мужчине и лился из вмонтированного в потолок устройства громкой связи.

— Коламбас-серкл! — прокричал Ёрш. — Переход на маршруты А, С, D, 1 и 9!

«Хватит шуток! — заразительно смеясь, думал он. — Уже не смешно!»

Какая-то женщина, разинув рот, стояла в центре прохода. Стоило Ершу повернуться в ее сторону, рот незнакомки тотчас закрылся.

— Парень! — У сикха сбилось дыхание, и он шипел не хуже, чем устройство громкой связи. — Парень…

— Пожертвования — это прекрасно, — сказал Ёрш, опустившись рядом с ним на колени. — Согласен?

Сикх оскалился, просвистел что-то неразборчивое и схватился за горло.

— Беспокоишься обо мне! — догадался Ёрш. — Не стоит, док! Лучше беспокойтесь о мире.

Старик отполз, прислонил голову к темно-серой складке между дверями и закатил глаза. Слетевший при падении тюрбан лежал у его правого локтя. О пол ударился, перевернулся, а мудреная конструкция не рассыпалась — теперь тюрбан напоминал декоративную корзину. «Значит, тюрбан не повязывают каждый раз, — про себя отметил Ёрш, — а надевают и снимают, как шапку».

— Парень… — с видимым усилием повторил старик. Он что, других слов не знает?

Нагнувшись, Ёрш схватил его за куртку. Мячи-пуговицы жалобно заскрежетали.

— Все в порядке, дедуля! — заверил он. — У меня есть план.

Детектив Али Латиф (при рождении названный Руфом Ламарком Уайтом) обожал анаграммы, акростихи, палиндромы и шифры, основанные на элементарной математике. Когда на службе образовывалось затишье, он развлекался составлением упрощенных алфавитов, большей частью фонемного типа, и использовал их для написания компроматов на своего непосредственного начальника, лейтенанта Бьорнстранда. Впоследствии компроматы и скабрезности вывешивались на доску информации отдела розыска пропавших.

«3О4 Е1Б2И 4ГЗК Н404Б6Ж ГИ9 Д2К6, БО4М4Ж ГИ9 „ЛИ2Й9ККЗС6“? АЦ4МКН0М1КГ!»[1]— гласило последнее объявление.

За исключением компроматов на шефа, ни странностей, ни слабостей за Латифом не водилось. Во всех остальных отношениях он был настолько честным, порядочным и обязательным, что даже в Полицейском управлении, где дружить значит подначивать и подсиживать, сомнений в его профессионализме не возникало ни у кого. Если цвет его кожи, манеру одеваться и даже отсутствие жены обсуждали почти ежедневно, то текущую работу — никогда. Его отчеты о расследованиях штудировали, как учебные пособия, чем Латиф очень гордился, хотя не признался бы в этом под страхом смерти.

В том, что стесняется своего имени, Латиф тоже бы не признался. О страшной тайне не ведал никто: ни живые, ни мертвые, ни коллеги, ни воскресные собутыльники и уж точно ни родственники. Первого января 1969 года его отец, водитель Управления городского транспорта, большую часть жизни известный как Джебби Уайт, в присутствии регистратора округа Кингс сменил имя на Мухаммада Джеробоама и переименовал всех своих детей. Бедняга Руф чуть ли не целый год не мог выговорить новое имя. Впрочем, оно и сейчас казалось чужим. Будь решение самостоятельным, или если бы отец соблаговолил с ним посоветоваться, новое имя, вероятно, понравилось бы юному Руфу и даже стало бы источником гордости. Увы, получилось наоборот: за сорок лет он не сумел к нему привыкнуть.

Особенно новоиспеченному Али досаждала полная аполитичность отца. В 1976 году во время забастовки работников автотранспорта тот, поджав хвост, вернулся на службу уже на третий день, за неделю до официального окончания забастовки. Ему оказалось проще сменить имя, чем потребовать жалованье, соответствующее прожиточному минимуму. Если отец Латифа противоречий в этом не усматривал, то сам Али мог думать о позиции отца, лишь когда в руках был тяжелый предмет: молоток, пресс-папье или табельный пистолет, который он сжимал, пока воспоминания не отступали. Латиф был человеком верующим и регулярно ходил в церковь, но отца простить не мог.

Гнев и подчеркнутая замкнутость заставляли искать уединенные удовольствия. Круг его интересов включал граммофонные пластинки на семьдесят восемь оборотов, односолодовый виски (желательно северошотландский) и автобиографии известных политиков. Знакомые дамы снисходительно, а иногда с печалью и тоской называли Латифа «профессором Уайтом», имея в виду персонажа пьесы Джона ван Друтена. Он занимал просторную, но совершенно безликую квартиру в доме без лифта к северу, то есть на менее престижной стороне от Проспект-парка, напротив белых павильонов Бруклинского ботанического сада. Его родители жили (вместе, как ни удивительно) в противоположном крыле того же дома, и, когда оставляли окна открытыми, Латиф прекрасно слышал их набившие оскомину перепалки. Подобно коллегам Али, родители о его работе никогда не заговаривали. Судя по их трогательному участию, он мог быть наемником или фанатиком-моджахедом, то есть не разыскивать людей, а уничтожать, то есть способствовать их исчезновению.

Латиф специализировался на Особой группе пропавших. Заниматься этой группой никто не жаждет: ее представителей, как правило, находят мертвыми и подключают отдел убийств, либо не находят вообще — в этом случае после обескураживающе безрезультатных поисков подключаются бюрократы из отдела нераскрытых преступлений. Семьдесят процентов дел оказываются «глухарями» или ведут к «мертвякам», но, как ни странно, Латифа такая статистика вполне удовлетворяла. Ему нравилась невидимость розыска пропавших, невидимость Особой группы, невидимость преступления, а главное, невидимость (до поры до времени) самого детектива. Если дело раскрыть не удавалось, то есть оно перемещалось в категорию, где невидимость врастала в вечность, Латиф неизменно чувствовал легкое головокружение. О том, насколько приятно это ощущение, он порой размышлял поздними вечерами, устроившись в любимом кресле из лаковой кожи со стаканом виски в руках.

При расследовании первого же дела, связанного с Особой группой пропавших, у Латифа обнаружился исключительный талант — Бьорнстранд предпочитал называть его «тягой к исчезновениям», — который с годами отшлифовался в настоящую виртуозность. Даже с пренеприятным извещением родственников Латиф справлялся великолепно, потому как обладал всеми нужными качествами: терпением, вежливостью и легкой, но вполне ощутимой отрешенностью. В такие моменты он без тени смущения представлял себя полномочным исполнителем Божьей воли. Недаром же его назвали Руфом, как того апостола от семидесяти, которых непосредственно избрал Христос!