Восточная Пруссия глазами советских переселенцев - Юрий Владимирович Костяшов

было, даже были еврейки, но их перед самым приходом наших расстреляли. Как они плакали, как они хоте­ли жить! В последние дни кормили ужасно: в день давали по 70 граммов хлеба и все. Соли в пище не было совсем. А ведь я в этом концлагере находилась больше года. Нас освободили 7 мая 1945 года англо-американские войска. Одна францужен­ка встретила своего мужа. Чешек отпустили, немок тоже. Оста­лись только француженки, польки и мы. Вообще, это был сумасшедший день. Помню, женщины поймали надзиратель­ниц и остригли их наголо. Мы хохотали над ними как сумас­шедшие. По-моему, это одно из самых сильных средств униже­ния, тем более для женщины. Позднее пришли русские. Мы их не узнали вначале: погоны, петлицы. Наши повесили лозунги: «Родина-мать ждет вас!».

Я вернулась в Ярославль. Паспорт на 1946 год выдали с ограничениями (нельзя было выезжать из города), НКВД сле­дил за мной, проверял с пристрастием. Даже знакомые мне говорили, чтобы я не откровенничала, потому что их рас­спрашивают, о чем они со мной говорят. Меня вся эта возня обижала до глубины души. Я всю войну мечтала вер­нуться на родину. В лагере я познакомилась с одной фран­цуженкой, так она все меня звала после войны поехать с ней во Францию. Я же мечтала только о доме. А теперь выходит, что после стольких мучений, выпавших на мою долю, меня подозревают как завербованную иностранной разведкой! Это был, конечно, бред, но мне это было больно. Поэтому, ког­да я получила паспорт уже без ограничений, я тут же уехала в Ригу к сестре.

Одна судьба

Есть люди, по биографиям которых, как по книге, можно изучать историю страны и удивляться, как это одна жизнь может вместить в себя столько событий. Такова судьба Ивана Дмитриевича Степанова, одного из многих, кто приехал в бывшую Восточную Пруссию в конце сороковых.

— Я родился 17 июля 1926 года в деревне Киревке Тимского района Курской области. Отец, Степанов Дмитрий Епифано­вич, был крестьянином. Мать, Степанова Ефросия Матвеевна, была крестьянкой. В нашей семье было 7 детей. Я был третьим по счету ребенком.

...В 1933 году наступил страшный голод. Мы, дети, пухли с голода. Свирепствовали разные болезни, особенно дизентерия. Ослабевшие от голода организмы людей не могли сопротив­ляться болезням. Много людей поумирало. Не обошло горе и нашу семью. Сестра Наташа и брат Миша умерли от голода, и нас у родителей из семи детей осталось пятеро. Но на этом наши беды не кончились. Все крестьяне должны были выпол­нять план государственных поставок различных сельскохозяй­ственных продуктов, в частности и куриных яиц. Моя старшая сестра набрала на сдачу ведро яиц. Об этом узнал председатель сельского совета Степанов Андрей Петрович и решил забрать эти яйца вместе с продавцом магазина и еще кем-то. И вот они трое забрали эти яйца для своих личных дел. Шел 1937 год. Сестра рассказала о случившемся отцу. Отец пошел к ним, стал стыдить: «Вы же коммунисты, зачем ребенка обижаете?». А они после этого договорились между собой — председатель сель­ского совета, продавец магазина и еще кто-то (я не помню кто) — и написали в НКВД, что мой отец ругал Сталина.

...Когда отца арестовывали, мать от отчаяния плакала и причитала. Потом, когда она побывала в Курске и ей в тюрьме сказали, что отца там уже нет, с ней случился обморок возле самой тюрьмы. Не знаем, что она там говорила и кричала в обморочном состоянии, но ее оттуда, от тюрьмы, увезли в психиатрическую больницу. Пробыла она там три года. Мы, пятеро детей, остались без средств к существованию. Мы бро­дяжничали, как нищие побирались по деревням, так как есть было нечего. Наши дворовые постройки, пока мы бродяжни­чали и нищенствовали, чтобы не умереть с голоду, растащили на дрова соседи. Дров на зиму запасти не успели, и поэтому топить хату было нечем. Случалось, мы спали прямо в русской печи: протопишь ее чуть-чуть соломой и спишь там... Две стар­шие сестры уехали с подругами в город Подольск, что под Москвой, и устроились там в училище фабрично-заводского обучения — ФЗО. И мы остались втроем — братишка, младшая сестра и я. К слову, этот мой братишка родился в 1933 году. Мать была почти недвижимая от голода, не могла часто подхо­дить к ребенку. В люльке завелись черви, кожица на тельце брата от червей, заведшихся в люльке, даже сморщилась. Мы маленького братика кормили соской, сделанной из мякины... Есть было нечего. Чтобы прокормиться, пойдешь, бывало, на маслобойню, попросишь семечек и съешь их, а это очень вред­но. Так мы жили с 1937 до 1940 года.

В сороковом году маму выпустили из психиатрической больницы. Она приехала к нам, звала нас: «Детки, детки!». Она была коротко подстрижена. К матери мы сначала не подходи­ли, потому что нам сказали, что она сумасшедшая. Мы просто одичали без нее. А она ласкалась к нам, ее детям... Как-то раз мы варили холодец, и мать подавилась костью от него, после этого она не могла ничего глотать. Раздуло шею. И нашу маму от колхоза отправили в Курск, в больницу. Там маму проопе­рировали. Пролежала она в больнице девять месяцев. Пока ее не было, мы, голодные и холодные, чтобы не умереть с голо­ду, снова стали бродяжничать. Когда началась война, мать, недолеченную, привезли из больницы домой. Простую пищу, какой мы питались каждый день, маме есть было нельзя. Еда ей нужна была мягкая, диетическая. Горло у нее было опери­рованное; бывало, корку какую-нибудь проглотит, и у нее в горле кровь идет.

...В ноябре 1941 года, когда уже выпал снег, к нам в деревню пришли немцы. Пришли они днем, а ночью, когда они отдыхали, их кто-то обстрелял. Может быть, партизаны. Днем, на следующий день, немцы с факелами в руках стали жечь село. Они просто шли по улице и поджигали дома. Люди бросились бежать из домов и села кто куда, а немцы по ним, бегущим, из пулемета... Мать босая выскочила из дома на снег. Мы, трое детей, — за ней. Мать сказала нам, чтобы мы бежали по направлению к дому лесника, а сама побежала в противоположную сторону. После этого следы мамы потерялись...

У лесника мы пробыли всю зиму. Мы думали, что немцы убили