Восточная Пруссия глазами советских переселенцев - Юрий Владимирович Костяшов

мать. Там, у лесника, нас было около ста семей. Есть было нечего, было очень голодно. Спали где попало: на улице, на чердаке — где могли спать, там и спали. По ночам мы пробирались на поля и отрубали мясо от трупов лошадей и коров, которых перестреляли немцы. Дело было в том, что при эвакуации с Украины через Курскую область гнали много ско­та. Это был скот, принадлежавший как беженцам, так и колхо­зам. Когда немцы настигали беженцев, те бросали скот, кото­рый немцы, занявшие деревню, перестреляли, чтобы он не хо­дил где попало, так как боялись, что под прикрытием бесхоз­ных бродячих коров на них могут напасть партизаны или наши войска. Через нашу местность проходила линия обороны со­ветских войск. На ней осталось много трупов наших солдат и командиров, а также гражданских лиц.

...Утром, на рассвете, мы увидели, что с той стороны, куда мы отступали, на нас идут немцы. Шли они так, как сейчас показывают в кино: рукава засученные, автоматы на изготовку, что-то кричат по-немецки. Наши долго не стреляли. Я тогда даже невооруженный был. Наши их подпустили метров на пятьдесят, а потом открыли ураганный огонь. Немцы кину­лись кто куда. Они хотели окружить нас, но у них не получи­лось. Тогда они отошли за холм, организовались и начали идти по улице, отбивая у наших дом за домом. Я спрятался в зда­нии школы, где уже прятались гражданские. Мы лежали на полу. Одна женщина, решившая приподняться вместе со сво­им грудным ребенком, была вместе с ним убита шальной пу­лей, которые «цвикали» над нами. <...> Немцы зашли в школу и всех, кто там прятался, загнали в колонну военнопленных. На мне были военные гимнастерка и фуфайка, хотя я присягу еще не принимал. Так я попал в плен. Нашу колонну пленных немцы вывели из села. За четыре километра от села немцы выгнали из колонны всех гражданских, в том числе и меня, а военнопленных погнали дальше.

Было много беженцев. Я пошел по направлению к дому. В одном селе встретил свою тетку, с которой были мои братиш­ка и сестренка. У меня с собой было несколько банок мясных консервов, которые я подобрал в лесу при отступлении, эти консервы я отдал тетке, которая тут же послала меня поискать чего-нибудь съестного, хоть корку хлеба. Я отправился в дерев­ню по тропинке через посевы ржи, и меня заметили мадьяры, служившие у немцев в тыловых частях. Мадьяры сидели в по­возках, каждая из которых была запряжена шестью огромны­ми лошадьми. Повозки двигались по направлению к передо­вой. Заметив меня, мадьяры стали мне что-то кричать на своем языке. Хоть я и не понимал их слов, все же решил подойти. Они спросили: «Партизан?». Я сказал, что я — не партизан, что иду к матери. Штаны у меня были завернуты, я был босиком. Мадьяры посмотрели, что у меня длинные и грязные волосы, а слово «мама» — почти международное. Тогда один из мадьяр взял кнут с проволокой на конце и три раза стеганул меня по босым ногам. Была страшная боль, даже кровь выступила, а мадьяры захохотали и поехали дальше. Я боялся, что они выс­трелят, но этого не произошло. Я вернулся к тетке, и вскоре мы вчетвером вернулись в свое село.

Во время движения по дороге мы тащили тачку. У некото­рых в тачку были запряжены коровы. Немцы со своих грузо­виков и открытых автомашин, с которых «на всю вселенную» играла музыка, фотографировали нас. После фотографирова­ния они, глядя на нас, взрывались хохотом. Вместе с немцами в машинах были огромные овчарки.

Вернулись в наше село. Вокруг были видны следы тяжелого боя. На ветках деревьев висели человеческие внутренности. Был июль. Жара страшная. Вонь ужасная. Смотришь, — лежит у доро­ги убитый в шинели, а под ней — одни кости, мясо черви съели; за две недели одни кости оставались от человека или лошади...

Нас забрала к себе жить тетка, сестра нашей матери. У ее мужа остался сруб, и он с моей помощью его отремонтировал. Вместо крыши, без стропил, положили солому. Так и жили. В зиму с 1942 на 1943 год немцев разгромили под Сталингра­дом, и они стали отступать, особенно румыны и мадьяры. Не стали воевать за немцев эти ихние союзнички. В эту зиму в нашей деревне оказался Василий, по прозвищу Галей. Он еще до войны был командиром Красной армии. Откуда он взялся в нашей местности в то время, мы не знали, может, из плена сбежал. Василий нас, ребят, собрал и спросил: «Оружие есть?». У каждого из нас были автоматы, гранаты и винтовки. И Васи­лий предложил нам, пацанам, под его предводительством напа­дать на небольшие группы отступавших немцев и мадьяр.

Как-то в нашей деревне, в одном из домов, остановился немецкий взвод, человек тридцать. На санках, которые они притащили вручную, лежали продукты. Мы послали к немцам одну женщину посмотреть, как они расположились. Ночью мы их не тронули, а утром, когда они тронулись в дорогу, мы их обстреляли. Двое немцев упало, а остальные бросили саноч­ки и убежали. Трупы этих двух убитых немцев мы отволокли в ров. Это был первый случай. В другой раз мимо нашего села ехала огромная немецкая машина, у которой спереди были резиновые колеса, а сзади — гусеницы, мы ее звали «Фома». Эта машина остановилась в деревне, а потом, когда она тронулась, мы ее обстреляли из конюшни и из дома. Немцы бросились из машины, оставив в ней двух раненых офицеров. Галей сказал, что это фашисты, и добил их. В машине было обмундирова­ние. Я взял себе танкистские черные штаны и офицерские сапоги и переоделся.

...Зима 1942 — 1943 годов была очень суровая, морозная. Немцы и их союзники отступали. Как-то раз шли они ночью, а утром мы увидели, что много винтовок в снег воткнуто и стоят они, как стебли от подсолнухов. Однажды к нам в хату занесли одного немца с обмороженными ногами. Он просил молока. Тетка дала ему горячего молока. Немец был в звании майора. Пролежал он у нас два или три дня. Ноги у него были обморожены, поэтому распухли так, что даже нельзя было с них снять сапоги. На руке у немца были маленькие золотые часы. Ему мой дядька предложил отдать их, потому что тот все равно умрет, но этот офицер вытащил из-под подушки ма­ленький пистолет и пригрозил им