Королева Виктория - Екатерина Коути

Доктор Уилсон вместе с лондонским коллегой лечили больного кровопусканиями. За две недели крепкий мужчина превратился в старика, который плакал от страха, услышав, что ему вновь будут отворять кровь. Всего за время лечения герцог потерял около шести пинт крови. «На его теле нет ни одного живого места, не затронутого банками, горчичниками и следами кровопусканий»[14], – жалела мужа герцогиня. Во время страшной болезни Виктория не отходила от его постели, по пять дней не меняя платья. Стиснув кулаки, наблюдала, как доктора терзают мужа, но не могла с ними даже объясниться – в английском была не сильна.

22 января вместе с принцем Леопольдом в Сидмут прибыл барон Стокмар. Он констатировал, что «человеческие усилия тут уже не помогут». Эдуард Кентский проиграл схватку с современной медициной. Ему хватило сил лишь на то, чтобы сделать жене последний, самый дорогой подарок. Он подписал завещание, согласно которому она становилась единственным опекуном принцессы Виктории. Английские законы рассматривали детей как собственность отца, поэтому Эдуард при желании мог передать дочь кому-нибудь из братьев. Вездесущий Конрой, пользуясь болезнью герцога, тоже предлагал в опекуны свою скромную кандидатуру. Но Эдуард сделал выбор в пользу жены. И тем самым он раз и навсегда изменил ход английский истории.

Подписав документ, герцог откинулся на подушку и скончался следующим утром, 23 января 1820 года. Его смерть стала полной неожиданностью для всей страны. Подданные британской короны были уверены, что Эдуард будет носить траур по остальным братьям. «Он был сильнейшим из сильных, никогда прежде не болел, а тут вдруг скончался от простуды, когда половина королевства болеет ею и в ус не дует. Вот так невезение»[15], – с чисто английской сдержанностью заключил мемуарист Джон Крокер.

* * *

Недоумение британцев не шло ни в какое сравнение с отчаянием герцогини Кентской. В свои тридцать два года она вновь стала вдовой, да еще с двумя детьми на руках, в чужой стране, среди нелюбезной родни. Сама судьба вела ее обратно в Германию, в родной Аморбах. Но прозорливый Леопольд воспротивился ее возвращению.

Как и герцог Кентский, Леопольд отлично понимал, что принцесса Виктория должна воспитываться в Англии, на глазах у будущих подданных. Только так увеличатся ее шансы занять престол, ведь в затылок девочке дышали сыновья Камберленда и Кембриджа. Свою поддержку Леопольд выражал не только на словах, но и на деле. Из тех 50 тысяч, которые парламент продолжал выплачивать вдовцу Шарлотты, он выделил сестре 3000. Прибавить сюда ее личные доходы, целых 6000, и набегает круглая сумма. На такую не разгуляешься, но жить можно.

Герцогине повезло вдвойне, ведь о ее существовании наконец-то вспомнил Георг. Похоронив отца в 1820 году, новый король пребывал в благодушном настроении и раздавал милости направо и налево. Он предоставил невестке апартаменты в Кенсингтонском дворце, хотя этим его забота ограничилась. Дальше пусть сама как-нибудь выкручивается.

Усилия Леопольда оставить обеих Викторий в Англии горячо поддержал Джон Конрой. Вовремя подставив герцогине сильное мужское плечо, он прибрал к рукам всю власть в ее доме.

Ни одно решение не принималось в обход выскочки-ирландца. «Не знаю, что бы я без него делала», – вздыхала Виктория Кентская.

А ее дочь с любопытством смотрела на мир голубыми глазами чуть навыкате и готовилась начать жизнь, похожую на роман мистера Диккенса, где найдется место и слабохарактерной матери, и злодею, взявшему ее в оборот, и сумасбродам-дядюшкам, и, что важнее всего, верным советчикам и друзьям.

«Чудесный ребенок, копия своего отца и королевской семьи в целом. Небольшого роста, с изящными чертами, но толстенькая и отлично развитая для своего возраста. У нее большие голубые глаза, белая со здоровым румянцем кожа, а пухлый ротик постоянно приоткрыт, являя четыре крепких белых зуба… Прелестная улыбка порою оживляет ее умное личико»[16], – восторгались леди, заглянувшие в Кенсингтонский парк, чтобы поцеловать пухлую ручку принцессы Вик.

Впрочем, дома девочку называли не Вик, а Дрина – имя, от которого ее будет передергивать всю оставшуюся жизнь.

За ангельской внешностью Дрины скрывался крутой нрав. Недаром за девочкой закрепилось прозвище Король Георг в юбке. Разозлившись, принцесса топала ногами, вопила, в порыве гнева запустила в гувернантку ножницами. Воспитав двоих детей, герцогиня Кентская не знала, что делать с третьим. «Иногда она приводит меня в настоящее отчаяние, – стенала мать. – Сегодня моя маленькая мышка была настолько неуправляемой, что я чуть не расплакалась»[17].

Об упрямстве принцессы рассказывали анекдоты. На вопрос о том, хорошо ли принцесса вела себя утром, герцогиня Кентская ответила: «Сегодня утром да, зато вчера она была похожа на маленький ураган». «На два урагана, – уточнила дочка. – Один, когда меня одевали, а другой – когда купали»[18]. В другой раз матушка пыталась объяснить, что своим поведением она огорчает их обеих. «Нет, мама, не нас обеих, а только тебя», – снова поправила ее Виктория.

Доставалось и посторонним. Юная посетительница дворца, леди Джейн Эллис, положила глаз на игрушки принцессы, но услышала гневную отповедь: «Не трогай, они мои! И я могу называть тебя Джейн, а вот ты не можешь называть меня Виктория».

Типичное английское воспитание – розги, розги и еще раз розги – не применялось к маленькой принцессе. В качестве самой суровой кары ей связывали за спиной руки и выставляли ее охладиться в коридор. А чтобы добиться идеальной осанки, девочке прикалывали на грудь остролист: он больно колол подбородок, стоило девочке опустить голову. Но это не было наказанием, скорее жертвой, которую леди приносили во имя красоты.

В целом же девочку баловали. Английская нянюшка миссис Брок (Боппи) боготворила свою подопечную, а фрейлина Шпет вставала перед ней на колени. Тогда как другие английские дети обедали в детской, принцесса часто восседала за взрослым столом и вкушала хлеб с молоком из серебряной тарелки. Повсюду ее встречали реверансы, приподнятые шляпы, почтительный шепот «Ваше высочество». У ворот Кенсингтона толпились поклонники, высматривая, как ее возят в коляске – ярко-желтой, с вензелем на боку, – из которой она однажды чуть не вывалилась, но была спасена ирландским солдатом. Каждый взмах ее ручки вызывал восторг у зевак.

Тем удивительнее, что, оглядываясь в прошлое, королева считала свое детство унылой, безрадостной порой. Но поводы для огорчения у нее тоже имелись.