Ужин в центре земли - Натан Энгландер

Не видя никакого реального решения, никакого мыслимого варианта будущего, который включал бы в себя успешный побег или чью-нибудь спасительную помощь, он до того удручен, что берет на кухне бутылку дешевого шампанского, купленную в супермаркете, подходит в одном белье к окну, выходящему на улицу Дома и, не спуская с улицы глаз, наливает себе стакан за стаканом, пока не приканчивает всю бутылку.

Желая забыться по-быстрому, согласный даже на сон с алкогольными кошмарами, Z снова залезает в постель. Он пока еще не может остановить крутящиеся в мозгу магнитофонные ленты ужаса, и источник успокоения у него сейчас один: великолепной формы зад склонившейся над хумусом, щедро накладывающей его на тарелку официантки.

Он влюбился еще до того, как она повернулась и пошла к его столику. Он влюбился в цвет ее волос и лица, в ее глаза, в ее большие ягодицы и в эти самые еле заметные усики, которые она не сочла нужным удалить воском.

Z переворачивается на кровати и зарывается лицом в подушку. Ему представляется невозможная новая жизнь: они вдвоем забывают все, что было раньше, и смотрят только вперед, в светлое завтра. Он пустит в ход все деньги, которые заначил на такой вот крайний случай, и они, может быть, поселятся с официанткой в какой-нибудь квартире на сотом этаже. Ему видится она в их гостиной, потолочное окно открыто, в комнату залетают капли дождя. Зажмурив глаза, напрягая ум, Z и видит это, и слышит. Видит официантку, беременную, со вздувшимся животом, с теперь уже не маленькой, как сейчас, а налившейся грудью. И слышит посапывание их упитанного пахучего плосконосого мопса, спящего на диване около нее.

2014. Больница (близ Тель-Авива)

Прежде всего мы слышим, как толстый мужчина нескончаемо умирает. Что-то коротко пикает, стрекочет, шипит, подсасывает, шипит. Небольшая регулировка, откачка, прочистка, а потом опять бесконечный электрический ритм аппаратуры.

Рути разглаживает его одеяло, подтыкает угол, и тут появляется ночная сиделка.

– Мне не нравится, – говорит Рути. – Не нравится, как он выглядит.

А как он выглядит? Ночная сиделка приподнимает бровь и чуть отступает, чтобы его оглядеть – крупного мужчину-медведя на большой механической больничной кровати. Ни малейшей разницы она не видит по сравнению с тем, как он выглядел прошлой ночью, и позапрошлой, и во все ночи на протяжении недель, месяцев и лет.

Она, как может, старается проявлять уважение к Рути, которая, не будучи ни врачом, ни медсестрой, ни даже родственницей, занимает при нем некую особую должность; сделавшись для него незаменимой на пике его могущества, Рути остается с ним и сейчас, в нижней точке – шепчет и шепчет в его оглохшие после инсульта уши.

Обеих женщин наняли частным порядком сыновья Генерала, настоявшие, чтобы даже в этом превосходном учреждении при их отце в любой момент кто-то был.

Сиделка под взглядом Рути прикрывает глаза и прислушивается к ровному ритму искусственного дыхания Генерала. Затем, притронувшись к его щеке тыльной стороной ладони, «измеряет» температуру, как делают только поистине знающие и понимающие. Никаких изменений. Она сообщает это Рути взглядом.

– Ну что? – спрашивает Рути, ожидая некоего диагноза.

Что может сиделка ей сказать в девятитысячный раз, когда для великого генерала делается все возможное? Вот он лежит на этой кровати, похожий на румяное и навощенное яблоко «ред делишес» или на толстого Ленина в стеклянном ящике. Их дорогой уснувший смертоносный вождь, которому семья не позволяет умереть.

Чем она может унять нескончаемую тревогу этой женщины – той, благодаря кому, сиделка убеждена, Генерал остается жив год за годом, той, кто сохраняет ему жизнь одной лишь силой своих постоянных заявлений, что он вот-вот умрет?

– Доктор был? – спрашивает сиделка только для того, чтобы отвлечь и успокоить Рути, а затем выпроводить ее из палаты.

– Разумеется, доктор был, – отвечает Рути. – Броуди сегодня приходил, старый пень, что он вообще замечает? Он так ведет интенсивную терапию, словно морг ему платит комиссионные.

– Сказал что-нибудь?

– Ты думаешь, я его слушаю? Броуди – это ходячий смертный приговор.

Рути смотрит на сиделку сердитым взглядом, берет полотенце и вытирает Генералу уголки рта. Проверяет все трубки и подающие устройства, все входы их и выходы; постукивает ногтем по всем крохотным экранчикам приборов, словно желая повысить тем самым точность их жизненно важных показаний.

Ночная сиделка, помоги ей Всевышний, давно всю эту историю прекратила бы. Она уверена, что там, внизу, Генерала очень ждут. Недруги, давно уже мертвые, точат кинжалы, чтобы свести счеты в загробном мире.

Все еще не удовлетворенная, Рути наклоняется над бортиком кровати и прикасается губами ко лбу Генерала.

– Говорю тебе, мне кажется, он горячий.

– Это ты, наверно, чуть-чуть холодная. В палате сейчас…

– В палате все хорошо. Это с ним неладно. Впрочем, это не твоя забота, потому что я, разумеется, остаюсь.

– Моя же смена…

– Забудь про свою смену. Поезжай домой.

– Послушай, Рути, – говорит сиделка. – Еще немного, и пропустишь иерусалимский автобус. Можешь спать с телефоном под подушкой. Я тебе напишу, если хотя бы веко колыхнется. Восемь лет в этой кровати. И ни слова не дождались. Ни движения.

– Но глаза, когда они открыты… и указательный палец, когда сын ему говорит или я читаю…

– Конечно, конечно. Он готов к Тель-Авивскому марафону. Я его запишу.

Рути хмурится.

– Незаметно что-то меняется. Врачи этого не видят, ты не видишь, но что-то меняется.

По лицу сиделки ясно, что ей безразлично.

– Ты устала, вот что я вижу.

– Я не устала. – Рути пытается говорить мягче. – Честно. Иди. Поспи разок лишнюю ночь. К тому же завтра у меня выходной – вот и неделя позади.

Рути делает шаг вперед и дружески прикасается к руке собеседницы. После чего сиделка – которая на самом-то деле все замечает – думает: да, Рути и правда холодная.

Почти всю свою жизнь Рути, как и весь Израиль, смотрела на Генерала издали. Но в последние годы его пребывания среди нас, когда он активно правил страной, вел ее, воевал, когда он все еще ходил, топая, туда и сюда, Рути сделалась привилегированна как мало кто. Удостоилась права служить ему в дни его мощи и продолжает служить сейчас, когда он немощен.

Сидя у его кровати, она ни разу не видела количественно измеримой перемены в этом теплом, сером, обманчиво пустом вместилище души. Но Рути всегда чувствовала, когда его душа подавалась в ее сторону. Объяснить это возможности не было. Его ум ощутимо для Рути приходил в движение и всплывал выше, к переливающейся поверхности, всплывал и глядел из-под нее наружу. Тем временем тело, державшее ум в себе, тихо пыхтело дальше.

Когда ее спрашивали беспокойные сыновья Генерала, или осведомлялись врачи, или проявлял интерес какой-нибудь репортер из менее забывчивых, она не использовала образ воды и не говорила о его душе как о заблудившемся в лесу человеке. Он внезапно наполняет собой палату, говорила она им, а потом так же быстро покидает ее. Сознание, прокатывающееся, как буря.