Ужин в центре земли - Натан Энгландер

На ней-то Фарид с братом и научились забрасывать и чинить сети, держать направление и приводить в чувство мотор – для этого очень важно было знать, по какому месту стукнуть гаечным ключом.

Он научился, кроме того, искать и находить рыбу – даже когда военно-морской флот Израиля объявлял блокаду или повышенную готовность, когда израильтяне приближали границу лова к берегу и рыбачить становилось очень трудно, палестинские рыболовные суда стояли на якоре так тесно, что казалось, можно вернуться на берег, перепрыгивая с лодки на лодку.

Из этого-то семейного суденышка, выйдя в море почти десять лет назад, Фарид и дал себя вытащить и поднять на судно покрупнее. Пока египтяне, нелегально переправлявшие людей, подхватывали его под руки и втягивали на борт, брат Фарида выравнивал лодку, заботился, чтобы Фарид не свалился в воду. Брат сказал ему на прощание: «Большая битва еще впереди. Нам нужны будут деньги, нужна будет стратегия. Нужны будут отдаленные базы, а на них нужны будут люди, на которых хорошо смотрится костюм». Фарид ответил на это смехом, брат улыбнулся ему печальной улыбкой. «Ты никогда не мог толком держать удар, – сказал брат. – Я буду драться, а ты будешь воевать издали». После этого египтяне, поднявшие его на борт и взявшие деньги, которые Фарид копил не один год, запустили двигатель и направили судно в сторону Испании, откуда, не испытывая к этим псам ни малейшей благодарности, он в конце концов попал сюда, в Берлин.

Когда Фарида приняли за яхтсмена, у него гроша в кармане не было. В тот вечер в животе у него урчало от голода, спина ныла от тяжелой работы, но на нем неплохо сидел только что купленный костюм: он понимал, что брат не ошибся. Было во внешности Фарида что-то такое, что сработает в его пользу, если обзавестись соответствующей одеждой.

– Выживал, а не ходил под парусом, – сказал он в ответ, и приятель приятеля, рассмеявшись, весело подтолкнул его в бок. С той поры Фарид грезил о том дне, когда он сможет назвать себя яхтсменом, и греза гнала его вперед, не давала покоя.

Он знал, что надо найти способ зарабатывать много денег – больше, чем требуется на собственную жизнь, на поддержку оставшейся дома родни и на очень щедрую помощь общему делу; только тогда он сможет, не чувствуя укоров совести, присоединиться к приятелю приятеля, принять приглашение и вступить в «маленький яхт-клуб – там не то чтобы прямо яхты. Так, пустяки, несколько суденышек чуть побольше, чем “санфиш”». Этот оазис (отнюдь не «так, пустяки») находился на краю города, где протянулась, загибаясь к лесу, цепочка озер. За деревьями – аэропорт и автобан, пустые трибуны, оставшиеся от гоночной трассы AVUS.

Фарид преуспел-таки в бизнесе, импортом-экспортом проложив себе путь в верхи если не общества, то экономики. Перемещая то, что требовало перемещения, он делал деньги. Перемещая то, что удавалось переместить, он помогал собратьям в Газе, испытывающим тяготы. И, чтобы его деньги рождали новые деньги, он инвестировал их на мировых рынках и биржах. Покупал акции. Покупал недвижимость. Он был одним из совладельцев боулинг-клуба на Манхэттене, ему принадлежал продовольственный магазин в Блантайре, чья субботняя выручка лишь немногим уступала доходу правительства Малави.

Фарид стал в итоге носить первоклассные костюмы, стричься в дорогих парикмахерских, и другие богатые люди это замечали. Хотя время от времени он позволял себе спиртное и мог переспать с женщиной, если она того хотела, он по-прежнему ходил с положенной правоверному шишкой на лбу от молитвенных поклонов и, не довольствуясь исполнением братских обязательств, много раз в год платил свой личный закят – налог мусульманина.

Когда Фарид уверился в своем богатстве, в своем положении в Германии и в своем немецком, он открыл эту калитку и спустился к озеру и причалу с эллингом. Без малейших колебаний сказал японцу, который заведует яхт-клубом, что вырос на воде.

Одетый, опять-таки, соответственно роли, которую хотел играть, Фарид солгал насчет своих парусных навыков, сгибая при этом руку в запястье, чтобы продемонстрировать крутые тяжелые часы, как будто мог заворожить этим Такуми, дружелюбного японца, которому, похоже, было все равно. Такуми сказал только:

– Прокатите меня.

Они отплыли на быстром двадцатишестифутовом «солинге» – единственной яхте, принадлежавшей самому клубу. Свое проверочное плавание Фарид самым жалким образом провалил. Такуми всю дорогу улыбался, и подбадривал его, и помогал поднять спинакер, и следил, чтобы его не убил, поворачиваясь, гик, и не дал Фариду утопить их обоих, когда возникла такая опасность, хотя ветер был очень слабый. Идеальная смесь японской учтивости и немецкого скептического немногословия – ничего общего с бесцеремонностью среды, где Фарид вырос, с нахрапистыми нравами его юности.

И Фарид полюбил этого человека, давшего ему возможность, не теряя лица, сознаться, что ввел его в заблуждение. Такуми сказал на это:

– Еще лучше! Я очень люблю учить.

Для Фарида это был момент наибольшей уязвимости с тех пор, как он покинул дом.

Если не считать того, что, говоря о делах яхт-клуба, Такуми без тени иронии называл себя командором, в остальном он, по мнению Фарида, был великолепным педагогом и легким в общении, великодушным человеком.

После того дня они плавали дважды в неделю, а то и трижды. Такуми сказал Фариду, что он быстро схватывает. Фарид никогда не был счастливее, чем в эти часы, когда, полностью поглощенный моментом и умиротворенный, он бороздил озеро с волшебным напарником в волшебном месте, когда один яхтсмен, говорящий по-немецки с японским акцентом, учил другого, говорящего по-немецки с арабским акцентом, управлять судном, принадлежащим Американскому международному яхт-клубу, чья база расположена на озере в Берлине.

Четыре года спустя Фарид чувствовал себя настолько же подкованным и настолько же на своем месте в этом клубе, как все, кто состоял в нем издавна.

До того на своем месте, что приходил провести тут вечер, как будто это его частный берег, как будто особняк на горке позади него – его собственный. И так же, как он в прошлом рисовал себе, что сидит на этом причале, теперь он рисовал себе время, когда ему будет принадлежать дом вроде того, что высится у него за спиной.

Но большей частью Фарид, сидя тут, просто был. Только в эти часы ему удавалось отключиться. Раньше он всегда думал, что медитация – это как молитва, только без обращения к Аллаху. Но, сидя вечерами на берегу озера, он начал понимать, что она – что-то вроде этого.

В тихие вечера, когда поднимался легкий ветерок, которого едва хватало, чтобы видна была рябь на воде, он смотрел, как покачивались пришвартованные яхты, и слушал, как металлические фалы, соприкасаясь с мачтами, издавали чистый звон, похожий на колокольный.

С начала второй интифады, в долгие месяцы после того, как израильтяне принялись уничтожать дома в Газе и на Западном берегу, Фарид стал приходить к озеру почти каждый день – просто подышать и постараться не чувствовать себя таким виноватым из-за прекрасной, мирной жизни, которую он себе устроил. Он думал о воюющем брате, и обо всех молодых повстанцах-арабах, и обо всех хороших и миролюбивых людях, чьи жизни были опрокинуты. Раньше Фарида успокаивала роль, которую он играл издали. А теперь его бросало в жар, бросало в краску из-за собственной жадности и самомнения, побудивших его вложить столько денег в пузырь доткомов, который лопнул в один миг. И в результате, когда его помощь так нужна, ему нечего дать.