Вечера в книжном Морисаки - Сатоси Ягисава

как уже устала от разговора, решила больше не заговаривать с ним сегодня.

Понятия не имею, зачем он собирался добыть и мне дзабутон. Неужели он еще собирается завести Сабуро[9]? Очень утомительно, что у дяди есть еще куча странных навязчивых идей. Например, этот мужчина, которому перевалило за сорок пять, откажется есть дома вермонтское карри[10], если оно несладкое. Однажды, когда тетя Момоко случайно купила карри средней остроты, то дядя был мрачен и недоволен. Тетя уже не выдерживала и говорила: «Как же я хочу надрать ему задницу!» И я очень хорошо ее понимала.

И все же, отыскав Дзиро, дядя немного успокоился. Я тоже вздохнула с облегчением и попыталась вернуться в мир повествования.

Однако я рано обрадовалась. Дядя невинно улыбнулся, придвинул ко мне стул и, как всегда, тихонько спросил:

— Слушай, Такако.

Я промолчала.

— А что ты читаешь?

— Ну чего вам опять? Какая разница. — Игнорировала я или сердилась, дядя с места не двигался.

— О, Ода Сакуноскэ?

Он без спроса взглянул на «Супружеский дзэндзай» у меня в руках и понимающе кивнул.

— Нравится книга?

— Да, уже второй раз перечитываю. Этого достаточно? Я читаю, так что не отвлекайте.

Но дядя как будто пропустил мои слова мимо ушей:

— Он был одним из тех писателей с печальной судьбой. — Устремив взгляд куда-то вдаль, он самозабвенно продолжал говорить: — Вот как, тебе тоже нравится Ода Сакуноскэ. Но, похоже, ты совсем ничего не знаешь о его жизни. Жаль, очень жаль.

Если это началось, то пиши пропало. Сразу понятно — ему не терпелось что-то рассказать. Пока не дослушаешь до конца, не отпустит.

Дядя в деталях знал не только произведение, но и биографию самого автора. Он любил перечитывать автобиографии, мемуары, биографии и собрания сочинений любимых авторов больше, чем трехразовое питание. Это никак не связано с его работой в книжной лавке, это было его хобби. Дядя обожал книги, в которых написано все о жизни писателя: как он любил, как покинул этот мир.

Думаю, это действительно здорово. Но мне очень нравилось, что дядя рассказывал обо всем этом так, как будто был всему свидетелем. Так я узнала о жизни Дадзай Осаму, Фукунага Такэхико, Сато Харуо и множестве других писателей. Конечно, мне было очень интересно узнать и о жизни остальных, кто оставил свое имя в истории. Однако я и о себе думаю. Бывает и так, что у меня нет настроения слушать. Но дядя совсем не беспокоился о моем комфорте, и стоило ему включиться, глаза за стеклами очков начинали блестеть, он продолжал болтать, пока не останется сам доволен.

Я выразительно вздохнула, что не возымело никакого эффекта, и закрыла книгу. Время чтения закончилось. Ничего не поделаешь. Придется слушать рассказ.

— У Сакуноскэ была печальная судьба?

— Да.

— Это чувствуется по его стилю письма.

— Потому что у него много произведений, основанных на реальных событиях.

Довольный тем, что я поддерживаю разговор, дядя кивнул.

И так дядя с жаром начал рассказывать историю жизни Ода Сакуноскэ.

По его словам, жизнь писателя действительно представляла собой череду печальных событий. В студенчестве он заболел туберкулезом, в университете у него начались неприятности, поэтому ему пришлось уйти. Он женился на девушке по имени Кадзуэ, которая работала в кафе, и собирался построить карьеру писателя, но его талант не признали, поэтому он долго жил в глубочайшей нищете. После, в качестве награды за тяжелую жизнь, заметили его произведения «Вульгарность» и «Супружеский дзэндзай», и его писательская карьера стала развиваться, но через несколько лет любимая супруга тяжело заболела и умерла…

Его жизнь и правда была полна тревог, как у героя сериала.

— Когда Кадзуэ скончалась, Сакуноскэ рыдал прямо на глазах у других людей. Для него Кадзуэ была первой искренней и взаимной любовью.

Потеряв душевную опору, жизнь Сакуноскэ тоже начала разрушаться, а туберкулез только прогрессировал. Он чувствовал, что скоро умрет. Сквозь слезы он постоянно говорил, что и он через пару лет окажется на смертном одре, как и Кадзуэ. И оставшиеся дни он заглушал боль алкоголем, кофе, связями с женщинами и написанием романа под собственный кровавый кашель.

Дядя продолжал рассказывать без запинки, словно заучил все наизусть. Можно сказать, это был его особый талант. Я тоже погрузилась в историю и слышала слова дяди словно сквозь сон.

— Год спустя, изможденный и морально и физически, он начал принимать филопон, чтобы закончить роман. Он и так уже с трудом держал ручку из-за болезни, организм был истощен.

— Филопон — это?..

— Да. Сейчас такое сложно представить, но раньше его можно было легко купить в аптеке. Приняв его, он несколько дней писал роман без сна.

— Ужас…

Действительно сложно представить. Насколько отличается та эпоха и обстоятельства от нынешнего времени, но какая же грустная история.

— Но не только он употреблял филопон, многие другие писатели тоже это делали. Сакагути Анго[11] тоже был известен своим пристрастием к стимуляторам.

— Стимуляторам?

Само слово так приятно звучит, а на самом деле…

— Да, филопоновый наркоман.

Я еще раз ужаснулась:

— Жуткая история.

Дядя скорбно покачал головой.

— Но Кадзуэ продолжала жить в сердце Сакуноскэ. Один из его шедевров — новелла «Скачки» — повествует о герое, который, отчаявшись после смерти жены, как сумасшедший, с утра до ночи просаживает деньги компании на скачках, ставя на один и тот же номер — первый. Лишь по той простой причине, что жену звали Кадзуе[12]. Мы не знаем, в каком состоянии писал эту историю Сакуноскэ, но, вне всякого сомнения, он очень много думал о Кадзуэ.

— Да… Наверняка.

Меня очень трогали такие истории. Стоило мне только все это представить, как я сразу могла расчувствоваться.

— Он как одержимый продолжал писать рассказы, уже глубоко наркозависимый и страдающий от тяжелой формы туберкулеза. Когда у него случилось сильное легочное кровотечение, его увезли в больницу, но он сбежал оттуда, так как должен был дописать рассказ, и совсем ослаб. После этого он все время находился в гостинице и уже не мог прийти в себя. А в двадцать втором году эпохи Сёва[13], в возрасте тридцати трех лет он скончался.

— В тридцать три года?.. Если бы он был здоров, то еще столько бы всего мог написать, — с искренним сожалением сказала я. Какие бы еще он написал книги, если бы прожил дольше?

— Но ведь он и смог написать достаточно, хоть и жизнь его была коротка, хоть он и знал, что скоро умрет, и прожигал остаток жизни. И еще он был дьявольски одержим. Вообще, таких писателей было много, и за их