Минеральный джаз - Заза Бурчуладзе

(А вообще-то, абстрагируясь от уборщика, задались ли вы, господа почтенные, хоть раз вопросом, куда, скажем, исчезли минеральные воды, например «Зваре», или «Дзау», или «Уцера»?)

Ну, так не лучше ли, нежели предаваться бесконечным догадкам, вообще оставить в покое уборщика, тем паче, что роль свою он уже выполнил, так сказать, исчерпал себя, а стало быть, останется ли он в тексте или окажется за его пределами, особого значения для нас с вами не имеет. Самый важный для нашего повествования поступок он уже совершил — подкинул откушенную зверем руку, и без ошеломительной сей закавыки впредь нам не обойтись в отличие от старшего следователя Шамугиа, внимание которого она не привлекла и показалась ненужной, избыточной головоломкой. Последний, к нашей досаде, и не подозревает, кому этот вещдок еще недавно принадлежал. И, как мы уже имели случай отметить, сейчас он, прежде нежели совершенно отбросить назойливой фактор, напряженно размышляет над тем, не чужую, не постороннюю ли подбросили руку, чтобы сбить следствие со следа, и не откусил ли ее связанный медведь у кого-нибудь из похитителей.

Хоть сослуживцы и величают Шамугиа не чем иным, как ума палатой, но, придется признать, в данный момент это обстоятельство единственное, что сейчас связывает его с умом и здравым смыслом. Вернее, в голове Шамугиа сейчас одна палата и осталась, а ум весь испарился. Короче, в мозгу у бедняги сейчас полная неразбериха. К тому же, чем больше он думает, тем более удаляется от реальности, и метла и медведь, велосипед и рука, мертвый фокусник и однорукий похититель, пудра и камень-оратор путаются и перемешиваются в горячечной голове. Между тем последний, то есть речистый камень уже с месяц как задержан и лежит сейчас у него на рабочем столе. Лежать лежит, это да, но кому он нужен молчащий? А ведь каким был краснобаем! Это больше всего и бесит Шамугиа. Он подверг камень задержанию (куда уж там — задержание, унес в авоське к себе в кабинет) в тот самый вечер, когда исчез, читай: был похищен, медведь. «Подозрительно, негодник, ведет себя. Подозрительно! Отлынивает от ответов. Заметает следы. И черт его знает, какой располагает информацией! Может быть, даже сам причастен к совершенному преступлению? Иначе чего молчит? Что там ни говори, а бесспорно, что многого камешек навидался, очень, должно быть, многого».

В соответствии с лучшими традициями детективного жанра старший следователь Шамугиа допоздна засиживается в своем кабинете. Случается, что проводит в нем бессонные ночи. На рабочем столе его горит электрическая лампа, под нею разложены вещдоки (если по ходу дела случаются), в пепельнице дотлевает окурок (окурок дотлевает в любом случае!), сам же он мысленно витает один бог знает где. Ни малейшего отступления от традиции. Итак, следователь Шамугиа опирается локтями о стол, челюсть его покоится на сцепленных пальцах, взгляд направлен на примолкший камень-оратор, нижняя губа время от времени непроизвольно вздрагивает, будто бы с горечью признается камню, что ничего еще не выяснено. Да и как тут что-нибудь выяснишь, когда мозг кипит так, что, если чем-нибудь не удержать его, наверняка сдвинется и поплывет.

Не лишним было бы, если следователь носил бы в кармане фляжку с коньяком и время от времени потягивал из нее. Лучшие умы современности бьются над тем, как наделить своих персонажей свойствами, отличающими их от сонма литгероев-предшественников. Речь идет, господа, не о чем ином, как о фирменном знаке. Без него нынче сколько-нибудь стоящего следователя и представить себе невозможно. Однако же кольт 45-го калибра, трубка, виски с содовой, «выстрел, на долю секунды опередивший других», — знаки, давно отработанные. И то Шамугиа никак не вписывается в текст с трубкой и кольтом. Так что же нам выбрать его фирменным знаком? Не предпочтительней ли всего, чтоб персонаж наш был несколько кривоват, как Коломбо? Впрочем, напряженнейшие раздумья о происшедшем так измотали и опустошили беднягу, что мы можем вливать в него, как в полый сосуд, любые черты и свойства. При этом, однако же, надлежит проявить чрезвычайную, неописуемую осторожность и предусмотрительность, поскольку удельный вес Шамугиа в тексте до конца еще не определился. Малейшая неточность, и он может вырваться в главные герои. Собственно говоря, почему бы и нет? В конце концов, он ведь следователь, более того, старший следователь. Между тем закавыка заключается в том, что быть следователем вовсе не означает стать главным героем. Разве меньшая нагрузка ложится, скажем, на того же медведя, или на Евгению Очигава, или даже на камень-оратор? Нет, конечно же. Нет! Стало быть, все наши персонажи пока еще второстепенные, и пара-другая штрихов, фирменных знаков многое бы определила для дальнейшего текста.

Хотя уж не запутались ли вы, мои господа, в этакой пропасти второстепенных персонажей повествования? Читаем, читаем, а все еще ни к чему не пришли. Не так ли? Между тем один, наиболее ярко вылепленный персонаж, краеугольный камень произведения, главный герой, объект, если угодно, сочувствия и идентификации необходим позарез. Вы, должно быть, согласитесь с нами, что главный герой сочинения не роскошь, а всего лишь потребность. Так что выпятить кого-нибудь неизбежно, и чем скорее мы это сделаем, тем лучше для повествования. Итак, сейчас у нас действуют семь (медведь, Пантелеймон, Женя и Пето Очигава, тетка Натэлы Маланиа, сама Натэла и говорящий камень) одинаково второстепенных персонажей, из коих нам предстоит выбрать того, одного, протагониста. Как мы уже успели отметить, один из них, а именно следователь Шамугиа, на главного героя не тянет. Точней тянут все, но как-то особо — никто. Впрочем, так кажется с первого взгляда, поскольку второй (взгляд) обнаруживает и проявляет противоположное. Так кто же примет на свои плечи ответственное звание героя? Не кто иной, признаться, как Пето Очигава. Да, но почему Пето? Почему именно он? Потому что самое существенное, знаковое свойство присуще ему, а не кому другому, и потому, что в нем закодировано самое ценное и человечное: в душе его всегда звучит джаз. А джаз, как вам, чуткие мои господа, по всей видимости, известно, — важнейший из постулатов свободы. В самом деле, можно ли испытать чувство возвышеннее, нежели любовь и причастность к свободе? В простоте душевной я полагаю, что главным героем должен стать Пето Очигава. Героических деяний он, правда, не совершал, но ведь главное еще впереди. Нам надобен был герой, и вот он явился. Но… там, где на горизонте брезжит герой, должен возникнуть и антигерой. Стало быть, героем пусть пребывает Пето, а антигероем, если на то последует и ваше согласие, назначим старшего следователя Шамугиа. Вот она, предусмотрительность! Досадно, однако, что не доведется смешать в этом порожнем сосуде всевозможные черты и свойства по простой причине того, что герою придется обернуться антигероем, после чего им выпадет вновь поменяться местами, отчего различия между ними начнут терять выпуклость и понемногу сотрутся. И процесс сей приведет к тому, что между Пето и Шамугиа сходства окажется куда больше, чем различия. И не внешнего и формального, а, так сказать, «глубинного».

Нам не хотелось бы представить сложившуюся ситуацию таким образом, будто бы для Шамугиа «это дело последнее, после коего он выйдет на пенсию». При подобном раскладе может всплыть банальное и бессмысленное суждение о том, будто все наше утонченное повествование посвящено борьбе поколений, что нам совсем не с руки. Ну, вот, вообразите себе на мгновение рядом юнца Пето и старого хрыча Шамугиа… Тьфу! Потому предпочтительнее подогнать их друг к другу по возрасту и сделать ровесниками. И поскольку сплеча состарить Пето не удастся (при таком варианте и Пантелеймон, и Натэла, не говоря уж о Жене, уже давно должны быть покойниками), придется подвергнуть омоложению следователя Шамугиа. А это, согласитесь, ведет к тому, что его придется понизить в звании. Назначить юнца старшим следователем не решится ни один здравомыслящий писака, разве что только сказочник. Сказочнику море по колено, наворотит бог знает что, более, нежели фантастическое, и при этом и глазом не моргнет. Выдаст, например, что-нибудь этакое: «Принц поцеловал лягушку, и она превратилась в красавицу». Между тем опыт человечества подсказывает противоположное: целуешь вроде красавицу, а она вдруг оборачивается жабой. Короче, я непререкаемо убежден, что Пето и Шамугиа должны оказаться сверстниками, а поскольку ничто не может быть свежее и притягательней юности, то мы с уверенностью можем настаивать на том, что для Шамугиа это «первое самостоятельное дело» и его будущее всецело зависит от того, как он его поведет. Приходится, однако, признать, что пока еще он его никак не ведет. Да и что удивительного при том, что неопытному юнцу, неоперившейся птахе подбрасывают разом и мертвого фокусника, и пропавшего без вести медведя, и откушенную руку, и примолкший камень-оратор, присовокупив при этом, что действовать следует самостоятельно. Легче прогнать верблюда сквозь игольное ушко, горько усмехается следователь. Усмешка, впрочем, продвижению дела никак не способствует. Больше того, как бы не вышло, что он только знай себе усмехается и ничего больше не делает. Было бы так, он стал бы блаженным, а не следователем, и, стало быть, ему не на что оказалось бы жаловаться. Между тем жаловаться ему есть на что. Ни минуты покоя, дела из рук вон, хуже некуда, и все складывается, как перед неизбежным концом. Шамугиа, однако, так легко и просто не сдастся. Мы и сами не допустим, не доведем его до этого. Он потребен нам твердым, прозорливым и предусмотрительным, а не рохлей и мямлей.