Минеральный джаз - Заза Бурчуладзе

Пару– другую штрихов к портрету Пепо попытайтесь добавить и вы, мои гусарики. Я вроде бы не обделил ее ничем добрым из того, что пришло в голову сразу. Но опыт рыцарей-пилигримов подсказывает — упущено-таки нечто важное, нечто такое, что никак не вспоминается, не проясняется в памяти, между тем как надобность в нем ощущается чрезвычайная. У меня складывается впечатление, что изложенному недостает изюминки и что мы вообще упустили нить повествования. Нить упустили, зато сохранили чувство достоинства и справедливости, и потому я без всяких обиняков заявляю: ни на вершок не приблизились к намеченной цели. Вы и сами так думаете? Ну так уступаю вам свое перо, а сам умываю руки. Подбирайте себе краски и принимайтесь за описание, вдыхайте в творимое пламенное вдохновение — как завещал нам наш последний великий поэт.[1]

Ну сколько, мои сердечные, можно ломать голову и кипятить мозги? Сгоряча ничего не приходит на ум? Ну и ну! Так вы еще не обшарили кладовую природы, чердак Господа Бога? Помнится, усердно бывало обшаривали, чуть ли не двумя руками. А как дошло до важного дела, так слова из этого чердака не можете вытрясти о девчонке? Что же это получается, бесценные мои? Эге-ге, придется, должно быть, дать вам пару советов — тем паче, что никаким иным механизмом, кроме этой пары советов, я теперь не располагаю. Так что можете принять на свой счет, приобщить, так сказать, к своему активу, допустим, вот это: «В глазах единственной дочки Пантелеймона, этой легкомысленной непоседы, горит дьявольский костер, вкруг которого вьются, скачут и пляшут тысячи чертенят». Или: «В этой маленькой вертихвостке столько дарованного Господом Богом огня и задора, что рядом с ней блекнут и меркнут знаменитейшие исполнительницы танца живота». Наконец, вы, естественно, знаете, что Пелагея по-гречески означает «морская», так что, воспользовавшись этой зацепкой, можете выдать нечто острое, соленое, выигрышное и приоритетное.

Так ничего в голову и не лезет? Ну вы даете, в натуре! Сердце подсказывает другое? Ну ради бога, отметайте все, что вам не нравится. Воля ваша. Не скрою, мне любопытно, и любопытно до чрезвычайности, в чем, по вашему мнению, таится соль начатого повествования. Что? Мне не слышно, попрошу чуть погромче. Прямо как язык проглотили. В чем? В бородавках, говорите? Веснушках? Стало быть, бородавках. Да неужели! Мне не послышалось? Нет? Кому из вас взбрело это в голову? Ах, вы, побродяжки! Чертовы мудрецы! Так полагаете, будет хорошо, если мы усеем ручку Пепо бородавками? Скупердяи! Не уделили шаловливейшей и вертлявейшей из девчонок ничего, кроме бородавок на руку! Впрочем, как я уже отметил, воля ваша. Вам лучше знать свое дело. Я же готов вести себя и поступать так, как угодно вам. Как прикажете, господа!

Ну так запомнили, что я сказал? Я сказал, что, если завтра же не наведу на пальцы Пепо бородавок, стало быть, никакой я не проныра и не фигляр. Впрочем, на этом прощайте. До свиданья!

В конце предыдущей главы мы посулили… Что?… Как вы сказали? Кто старое помянет, тому глаз вон? А кто позабудет, тому оба? О-о, милосердные господа, в иное время и при иных обстоятельствах я бы тотчас, не задумываясь, согласился с вами и ради блаженного забвения старого пожертвовал не только двумя, но даже и третьим глазом, когда бы обладал им, однако же, как вам не очень уж мудрено усечь, нынче ни времена, ни паче обстоятельства не иные, а… какие нам выпали. Так что, если на то и ваша, понятливые мои, воля, отложимте их обсужденье, скажем, на завтра… Что же касается дня сегодняшнего, то с ним все вроде ясно: в силу тех ли или иных причин старое ну никак не уходит из памяти, так что делать нечего, вот вам мое око, удовольствуйтесь, мои снисходительные, им одним. Вы медлите, милостивые государи, уклоняетесь от согласия? Что вас смущает? Виноват… моя, должно быть, промашка. Так какое вы предпочитаете око, правое или левое? О-о, последнее, говорите? Ах вы, леваки мои, социалисты! Не взглянуть ли вам, прежде нежели вы мне его выбьете, на него и не признаться ли начистоту, приходилось вам когда в жизни видеть око столь честное и неподкупное, лукавое и непостоянное, игривое и шаловливое, уступчивое и настойчивое, жалостливое и беспощадное, насмешливое и обидчивое, смутное и зоркое… Сколько мне угодно, хотя бы у тех же Абиба Некресского и Иоанна Зедазнийского? Хорошо ли вы, господа, вгляделись в меня? Не смущайтесь, склонитесь поближе! Что-что? Чесноком, говорите, несет? А вы полагали, что я источаю одни лишь амброзию и мускус? Что ж, чесноком так чесноком, и то хорошо! Точней лучше чесноком, чем дерьмом. Это просто пикантная деталь. Ну так пригнитесь ко мне, склонитесь, а уж я задержу дыхание. Вот так! Да поосторожней, козлы! Прошу прощения, благодарю вас, добросердечные. А вообще, до того как выбросить его, око, позвольте мне хоть разок взглянуть на него, уж очень оно — теперь уж, по вашей милости, было — своевольно и самоуверенно… к тому же мне отродясь не доводилось брать его в руки. А я было давеча в простоте душевной подумал, уж не шутят ли милостивые государи? А-а, вот оно! И впрямь, и впрямь я и сам видел где-то подобное… Ну так…

Так вы спрашиваете, больно мне или не больно? Да что вы, мои сердобольные, Господь с вами, вспомоществователи убогих и сирых, не принимайте близко к сердцу и не тревожьтесь, шут со мной, с моей плотью и духом, вам бы было покойно и безмятежно. Ничего приятней выкалывания глаза, уверяю вас, я никогда не испытывал. Скажу больше: если в жизни честного и порядочного человека не наступит пора случиться такому, его имя будет предано позору и осмеянию.

Кто проникает дух, звук и прах словесности прошлых времен, тому невозможно не уловить и не усвоить поразительно странного, любопытного свойства пространства, каковое зовется «взаимоотношением автора и персонажа» и заключается в безусловном и ничем решительно не опровергаемом факте теснейшей связи того и другого, при том, что вольно или невольно автор ли разделяет судьбу персонажа или, напротив, персонаж повторяет долю своего сочинителя. Далеко для утверждения сего постулата идти не придется, когда мы вспомним, что и в нашем повествовании наличествует действующее лицо с выбитым глазом. Ну да, мы имеем в виду медведя, коему неуместно вдруг распалившийся уборщик цирка нанес в коридоре увечье. Более чем убедительное, на наш единственный глаз, доказательство! Если к тому же положиться на ученые лбы — а у нас, нельзя не признать, нет ни малейших оснований не полагаться на них, — то жизнь медведя — сущее отражение жизни человека. Здесь же, учтя вышесказанное и желая детальней разобраться в вопросе, было бы нелишне допустить некоторое уклонение, легкий зигзаг и подойти к соображенью с другого конца, то есть представить дело в таком разрезе, будто бы жизнь человека — зеркало жизни медведя. При том, что уклонение это было бы многоговорящим и знаменательным, ведущим к несколько, правда, изношенному и потертому, жеваному-пережеваному, но при всем том фундаментальному и совершенно замечательному логическому умозаключению: жизнь автора — зеркало жизни его персонажей, хотя бы некоторое время. Короче, цель сего моего предложения состоит в том, чтобы… надеюсь, вам уже ясно, догадливые мои, какой от всего этого исходит душок.