Опальная красавица - Елена Арсеньева

Свинья обернулась и обнажила клыки, которые больше подошлибы секачу [3], чем домашней хрюшке. О, это была уже не та жирная хавронья,которая только что ковырялась в земле! На ее рыле явственно проступилоозлобленное человеческое выражение; крошечные глазки обросли длиннымиресницами, широко раскрылись; в них сверкнул такой адский пламень, что собаканевольно попятилась; тут же, словно устыдившись, бросилась вперед и так ловкообогнула разъяренную свинью, что та и пикнуть не успела, как собака ужевскочила ей на спину и вцепилась зубами в загривок. Елизавета не поверила себе,увидев, как передние лапы собаки вытянулись и сделались похожи на сильныеженские руки. Они вцепились в свинью столь крепко, что, как она ни билась, какни кидалась и дыбилась, а скинуть собаку все же не могла. Почему-то Елизаветавспомнила свой рассказ Татьяне о волке, который вот так же вцепился в спинукочкара на черном пастбище Хара Базар. Баран не смог его скинуть, пал сперерезанным горлом...

Не скоро удалось свинье освободиться, но из ее загривкатяжелой, черной струей хлестала кровь. Потому она, забыв обо всем на свете,кроме своей боли, кинулась прочь, откуда прибежала; собака, тяжело дыша,принялась набрасывать землю на столб, пытаясь как можно скорее засыпать то, чтонеудержимо рвалось на волю.

Потом, сев на задние лапы, она долго переводила дух, преждечем нашла в себе силы подняться и затрусить к лесу, то и дело оглядываясь,словно опасаясь, что черная свинья появится вновь. Но той давно уже и следпростыл, поэтому собака наконец-то кинулась во всю прыть к той самой поляне,где лежала сломанная осина. Она перекинулась через бревно справа налево. Ивскоре женщина в черном платке и кожушке легко, будто призрак, заскользила подороге, ведущей к кладбищу.

Елизавета открыла глаза. Луна светила в окно. Да такаяясная, такая чистая! А ведь только что в той ночи, которую она видала во сне,небо было безлунным...

Елизавета привстала, огляделась. Татьянин сенник, кинутый напол, пуст.

Задыхаясь от слабости, прокралась в детскую. Авдотья сладкосопела на своей постели; в люльке тихонько спала Машенька, чуть нахмуривровненькие черные бровки.

Татьяны не было и здесь.

Елизавета торопливо перекрестила дочку, кое-как воротилась ксебе и вновь улеглась, глядя на голубые лунные столбы, падающие из окон, ипытаясь понять, что вокруг – явь, что – сон. Новый приступ слабости сморил ее,и она вновь погрузилась в ту же зыбкую дремоту, в которой пребывала прежде. И вновьотыскала Татьяну, которая спешила с кладбища к тем самым воротам, где толькочто сражались черная собака и черная свинья.

Ночь и во сне была светла, осиянная луной; и студеная Волгасверкала черным серебром, будто некое волшебное зеркало, в которое гляделисьнебеса. Наверное, Татьяне лунного света было недостаточно, потому что онапрокралась в дом и вскоре вышла оттуда с железным совком, полным горящихугольев.

Пошарив во дворе, она набрала каких-то щепок, веток, мусору;и скоро у ворот пылал костерок. Татьяна совком, помогая себе руками, приняласькопать в том же самом месте, где прежде рылась черная свинья.

И вновь затрясся столб, вновь задрожала земля, и вновьпочудилось Елизавете, что некая ледяная тяжесть придавила ей сердце.

О, какая боль пронзила ее! И мучительнее всего было знать,что Татьяна, именно Татьяна вот-вот оборвет ниточку ее жизни!

Но тем не менее она отчетливо видела все, что происходило уворот. Она видела, как из ямы, вырытой Татьяной, вдруг что-то выскочило, да такпроворно, что цыганка еле успела это поймать... И на тот миг, пока она держаласвою находку, сердце Елизаветы остановилось.

Она схватилась за грудь, задыхаясь, и помутившимся взоромувидела, что Татьяна с отвращением швырнула в костер... тряпичную куклу.

Да-да, куклу! Такую, какими играют все девочки; какимииграли Лисонька и Лизонька; какую Елизавета обязательно сшила бы для Машеньки.Это была самая обыкновенная кукла, только она все время трепыхалась, дергалась,будто в пляске, будто была живая. Она продолжала плясать даже в огне, дергаятряпичными руками и ногами; и только сейчас Елизавета поняла, что на куклунадето платье из синего шелкового лоскута – точь-в-точь ее платье, котороеизорвалось во время достопамятной скачки на медведе. На голове у куклы былинакручены длинные косы из пеньки. Не той ли самой, которую когда-то «остригла»Анна Яковлевна, уверенная, что стрижет свою соперницу?.. Эта кукла, безсомнения, изображала Елизавету. И все время, пока она трепыхалась в костре,трепыхалось сердце Елизаветы, пока кукла вдруг не вспыхнула черным, жирнымпламенем и не исчезла без следа.

Елизавета проснулась от своего резкого, короткого крика ипривскочила в постели, прижав руки ко рту и в ужасе озираясь.

За окном чуть брезжило серое ноябрьское утро.

Увидев Татьяну, спящую на своем сеннике, Елизаветазажмурилась, не веря глазам, а когда открыла их вновь, цыганка по-прежнемуспала.

Елизавета встала, подняла с полу Татьянин кожушок, он былсырой, холодный, и, закутавшись в него, выбралась за дверь.

Ее пошатывало от слабости, но сердце билось ровно, спокойно,в глазах не крутились огненные колеса, как бывало раньше.

Когда Елизавета сошла по лестнице, босые ноги ее заледенели;она напялила чьи-то валенки, стоявшие под лестницей, потом осторожно – не дайбог, не скрипнуть бы! – сняла засов с боковой двери и стала на крыльце подсерым небом раннего утра.

Сыро было, зябко. Елизавета покрепче запахнула кожушок,подняла воротник, уткнулась в кудлатый мех. От него несло псиной, и онаотстранилась, сморщив нос. Осмотрелась, позевывая, и вздохнула глубоко-глубоко,словно глотнула колодезной воды.

– Тини, тини! Тинь!

Синичка! Ноябрь, зима скоро. Но ведь поет же, голосокподает:

– Тини, тини! Тинь!

Елизавета посмотрела на изрытую, истоптанную землю у ворот,на покосившийся столб, на черные уголья, над которыми еще курился дымок...Подняла глаза к серому, низко нависшему небу, перевела взор на сизую волжскуюволну.

– Тини, тини! Тинь!

И вдруг она вздрогнула, сжала руки у горла и зашлась врыданиях, словно голосок синички достучался сквозь стынь и ледяную кору дозамерзшего, стиснутого болью сердца и освободил его, растопил лед. Вот он ипролился слезами и растаял. Хоть близилась не весна, а новая зима...