Тадзимас - Владимир Алейников

В судьбе. Высокое слово! Растерзанные года… Скитанья. Поиски крова. И – в небесах – звезда.

И никуда от этого не деться.

Событием. Моим событием.

Слово, ставшее, ну конечно же, обстоятельством – но каким? – одним из многих, пожалуй, одним, из целого сонма всяческих обстоятельств, самых разных, порой фантастических, зачастую фантасмагорических, иногда, представьте, мистических, неизменно самокритических, то есть с юмором или с иронией, а на самом-то деле – трагических, в прожитые с отдачей полной, на всю катушку, бурные десятилетия.

Одним из многих, но все-таки, позволю себе заметить, поскольку я, как никто, нахлебался горечи всяческой из-за этих вот обстоятельств, на других не похожим, особенным.

Стоящим особняком.

Слово, ставшее фактом нашего неземного, инопланетного, ирреального, нелегального, запретного, недозволенного, крамольного, полуподпольного, богемного, существования.

Причем не спорным, не липовым, не высосанным из пальца, задним числом, для солидности, для пущей важности, фактом, а непреложным, таким, против которого – как пусть и в лоб, грубовато, жестко, но зато уж предельно конкретно, да еще и на удивление метко, точно, прямо в десятку, прямо с первого раза в яблочко, говорится у нас, – не попрешь.

Выражаясь, во имя цели сочинения моего, по возможности обобщенней – слово, ставшее положением (и к нему – сплошным притяжением всех писаний наших) вещей.

А что вставало за всем этим? Умение совершать поступки.

А еще? Случалось, что и дело, то самое, нежданно-негаданно вдруг показывающее ранее скрываемую свою изнанку. Оборачивающееся судебным процессом.

А это уже «не как-либо что, а что-либо как», – помните, как это говорится, как проходит это парадоксальным, – как хочешь, так и понимай, – двойственным, внешне вроде туманно-многозначительным, но, если вдуматься, с глубоким, как это свойственно здоровому украинскому юмору, смыслом и с нескрываемым намеком на то, что происходит в нашей стране, – сразу же запоминающимся и всеми повторяемым рефреном в одной известной комедии шестидесятых годов, кинокомедии – с трагической, по сути, подоплекой.

Да, не чем-нибудь, а самым настоящим судом.

Неподкупным и грозным. Самым справедливым и честным. Тем самым, советским.

С неминуемым наказанием виновных в подрыве каких-то там, вряд ли прочных, скорее – шатких, но тем не менее основ.

Для чего они служат, эти самые основы, что они там поддерживают, сущностью чего они являются, толком никто не знал, да никому и не хотелось узнавать.

Основы – и все тут. И кто-то, представьте, каким-то непонятным образом все подрывал их и подрывал.

«Что за страсть такая?» – «Кто он вообще, этот злостный подрывник?» – «Из каких слоев населения вышел?» – «Это же додуматься до такого надо: взять да и подорвать основы!» – «Как, ни с того ни с сего?» – «Или был повод?» – «Чем же конкретно? – хочется полюбопытствовать. – Почему, наконец?»

Вопросы возникали, но на них никто не дождался вразумительного ответа.

«Виновен, и все тут». – «Кажется, ясно?»

Типично советская конструкция: основы – для пустоты. Для бессмысленной, алчной и лживой пустоты государственного строя.

Типично советская, казенная логика, то есть полное отсутствие таковой. Абсурд и закоренелый бред.

«Подрывники, понимаешь, государственных основ?» – «Как сидите? Не так сидим. Пересядьте». – «А лучше – встать! Суд идет». – «Вот мы вас подальше куда-нибудь и отправим. Там отсидитесь».

Это уже политика, на которую все старались свернуть.

Это политика, которой, как сачком, так и норовили поймать, прихлопнуть с размаху, придавить изо всех сил, чтобы неповадно было, еще совсем недавно, буквально только что, всего минуту назад, радостно порхавшего над отечественными лугами, наивного, легкокрылого мотылька свободолюбия, беззащитного белого мотылька, так и не успевшего толком вкусить всей ненадолго отпущенной ему, такой упоительной воли.

Политика была еще и этаким особенным увеличительным стеклом в руках у власти, небьющимся стеклом с гиперболическим, фантасмагорическим, нарочитым и многократным увеличением.

Сквозь такое стекло любая непохожесть на общепринятое, любая мелочь, даже невинная, казалась огромной и просто ужасной.

И что уж говорить о том, что покрупнее, – оно выглядело диким, чудовищно раздутым, чем-то вроде ящеров или динозавров, или еще чем-то вроде доисторических, жутких, решительно не вмещающихся в установленные конституцией рамки, нелепых и странных созданий природы, – и незамедлительно подлежало изоляции, а то и, что куда спокойнее, просто уничтожению.

А может, это был оптический гибрид – смесь увеличительного стекла с кривым зеркалом? Кто его знает!

Дело – это еще и кипа документов, собираемых конкретно о том-то и о таком-то. С виду пухлая, рыхлая, но имеющая крутую начинку, груда писанины. Целая гора из папок, содержимое которых – мрак. На каждого месье – отдельное досье. В алфавитном порядке. Так принято. Так удобнее. Так полагается. Так приказано. Что и сделано. Все вы – здесь вот: от А до Я. Шкафы и полки, полки и шкафы. Столы с выдвижными ящиками и тумбами, с настольными лампами. Кабинеты с зашторенными окнами. Стены, глухие с виду, но, как водится, – с ушами.

Коридоры и коридоры. По ранжиру – и до упора. Перепады и ритурнели. Что? Проемы. Ниши. Туннели. Где? Куда? В никуда? Отсюда – и туда? И потом – оттуда? И сюда? На тот свет – и обратно? Ничего совсем не понятно. Как-то знобко. И неприятно. Только блики. Отсветы, пятна. Только нервы – с пол-оборота. Штопор. Шок. Такая работа. Повороты и переходы. В день любой. В любую погоду. В час любой. Да и в миг любой. За бессмыслицей. За судьбой. За обманкой. И за приманкой. Валидол. Пузырек с валерьянкой. Сердце. Горло. Стакан воды. Отголоски глухой беды. Оправдание. Чье? Зачем? Просто так или между тем? Лабиринты. Куда теперь? Дверь налево. Направо дверь. Топот ног. Дикарская прыть. Выть ли? Петь ли? Быть иль не быть? Вопли. Петли. Стволы. Узлы. Охи. Вздохи. Одни козлы. Что-то есть в этом все же туземное. Переходы. Включая подземные.

Ровными пластами, от подвалов до чердаков, длиннющими прямоугольниками, как сюрреалистически вытянутые костяшки домино, идущие, нарастающие один над другим, ровными слоями, как в гигантском, отравленном пироге, расположенные этажи.

Ковровые дорожки. Не для встречи желанных гостей расстелены. Не для помпы. Не для парада. Для уюта, представьте. Внутреннего. Для удобства. Внутри заведения. Для бесшумного, не мешающего никому здесь, по ним хождения. Ковровые. Звук поглощающие. Мягко стелют? Страх предвещающие. Обещающие такое, что лишает вконец покоя. Ковровые. Знать, суровые за ними встают порядки. За порядками – распоряжения. По ковровым дорожкам движение. Сразу многих голов кружение. Дорожки. Скатертью, что ли? Вовсе не самобранкой. Кожанкой чекистской. Охранкой. Штыка ледяной огранкой. Пулей в затылок. Тюрьмой. Вот чем они отзываются. Дорожки. Смотря для кого. И смотря куда. Но – ковровые. Так уж заведено.