Тадзимас - Владимир Алейников

Плотно запертые двери. Ни зазоров, ни щелей. Не смотри туда, тетеря. О минувшем не жалей. Что за дверью? Тоже двери. Плотно запертые. Что ж! Неизбежные потери. Кто же в двери эти – вхож?

Повестки и пропуска. Система! – ЦеКа. ЧеКа. Четыре шага – до зека. Щелчок спускового крючка. Приветы – издалека. Восточные облака. Холодный прицел зрачка. На всякий случай. Пока.

Охрана при входе. Будет ли выход? – вот в чем вопрос. Оцепенелая, сковывающая любые движения тишина. Отработанная машина, всегда на ходу. Вероятно, думали, что это вечный двигатель. Ошибались. Если бы Кафке, уж не говоря о Николае Васильевиче Гоголе, пришлось хоть однажды столкнуться со всем этим, он ужаснулся бы – и ужас этот вряд ли удалось бы преодолеть. Механизмы имелись хоть куда. Работали безотказно. Свое черное дело выполняли исправно. Сухой, слежавшийся бумажный шелест на всесоюзном вечном сквозняке. Доносы – в избыточном количестве. Доклады в нужные инстанции – о наблюдениях, добровольных или вынужденных.

Разрозненные, мозаичные, калейдоскопичные пятна бесчисленных фотографий, черно-белых, а то и цветных, негативов, контрольных снимков, то любительских, то, и чаще, очень даже профессиональных, и со вспышкой, и просто так, лишь бы только все, что положено, в объектив поскорее попало, лишь бы щелкнуть, а там на пленке все, что надо, ужо разберут, и проявят, и увеличат, и размножат, если понадобится, – пятна тайных, компрометирующих, теневых, роковых фотографий, – свидетельств и доказательств преступного и недозволенного.

Канцелярщина и бодяга, без которой никак нельзя было обходиться известным учреждениям. Там, очень даже вероятно, ночами напролет бодрствовали, выявляя и разоблачая нечто такое, что торчало как кость в горле, что мешало режиму жить спокойно. Ежесекундно был наготове бредовый арсенал, в котором чего только не держали для устрашения умов. Дело – это страх и расчет, мерзость провокаций и предательств. Их дело.

Наше дело было – сражением.

Кто участвовал – тот все помнит.

Ну, самиздат, это лишь с виду ты прост.

А на деле…

Слово.

Ладное, складное.

(Попробуй скажи обратное!

Не выйдет, как ни старайся.

Поэтому – соглашайся.)

Простое, располагающее – с первого взгляда, с первого, сулящего многое, чтения, крамольного часто, – к себе.

По существу – дружеское, симпатичное, в общем-то, прозвище, домашнее, уменьшительное, теплое, милое имя.

Но за этой приятной свойскостью, доверительностью, симпатией – неизбежность скорого вызова и непреложность выбора.

Никакого тебе панибратства, похлопывания приятельского, с прибаутками всякими, с шуточками неуместными, по плечу.

Молниеносная – тут же, вмиг, ни секундой позже реакция на любые выпады – может, враждебные? провоцирующие? – извне.

Всегдашняя, днем и ночью, готовность к отпору, к бою.

Как говаривал встарь Куприн:

«На ежа садиться, учтите, без штанов никому не советую».

Под симпатичной внешностью прятались, между прочим, жалящие решительно, в нужную точку, иглы и отточенные, не без яда, крепче крупповской стали, шипы, сплетения мышц тугих и комки напряженных нервов.

Кажущееся спокойствие, сдержанность интеллигентская – вынужденная, сознательная, до лучших времен, маскировка: не от хорошей вовсе, от невеселой жизни.

Грубо вдруг потревоженное, выведенное нежданно кем-нибудь из себя, при случае, осерчав, милое это создание запросто, надо заметить, и пребольно могло «самиздатнуть» оборзевшего наглеца многовольтным своим хвостом, как электрический скат.

Слово, мгновенно, сразу же, надолго, нет, навсегда, запоминающееся, в сознание западающее, как в детстве, произносимое легко, на одном дыхании.

Следовательно, особенное, может быть даже – волшебное, таинственное, обладающее магнетической светлой энергией.

Значит, и это важно, фонетически неуязвимое.

Накрепко соединившее в себе – пластичность отменную, афористичность явную и подлинную артистичность.

Предполагающее – потом, в грядущем, избранничество, сознательное отшельничество, привычным ставшее странничество.

Предвосхищающее – мученичество и творчество.

Слово, впрямь на глазах сгустившееся в пульсирующую, подвижную, создающую, без промедления, с пониманием ясным значительности всей работы ответственной, новое бытие, субстанцию некую – на пределе возможного синтеза, с неизбежностью обобщения.

Солнце?

Или – скромнее – планета?

Во всяком, так проще, случае, страна, искони заповедная, зазеркальная, запредельная, – где-то там, в сердцевине, внутри страны реальной, знакомой, матерой, битой и тертой, советской, географической, политической, полемической донельзя: матрешка в матрешке, притча в сказке, косточка в ягоде.

Чтобы в нужный час изнутри, из нутра – появиться, выйти в мир, и в нем-то произрасти, процвести, прозвучать, уцелеть, оказаться потом сиянием очевидным, даже – спасением.

Слово, приметой имеющее собственный внутренний ритм, легко, без усилий, входящее в стихотворный строгий размер.

Солоноватым на вкус коктебельским прозрачным камешком во рту буквально у каждого новоявленного Демосфена из трудноопределимого числа отчаянно дерзких, отважных, вольнолюбивых, без всяческих предрассудков, соотечественников, молодых и пожилых, но душою остающихся молодыми, столичных и провинциальных, в течение десятилетий, ну да, почти полувека, с удивительным постоянством, в любую, даже ненастную, суровую пору года, но всего охотнее с мая по октябрь, когда потеплее, собиравшихся на киммерийском берегу, в своей независимой, самопровозглашенной, самосвободной республике, где в полной мере царили, всем на радость, покой и воля, свет и дух, для всех, для того, чтобы чувствовал каждый себя здесь, вдали от официальщины и бессмысленности бесчасья, от невзгод, от бед, от забот повседневных, от безобразий повсеместных, злостных, постылых, частых, прежде всего человеком, надо верить, способном на многое, на такое, о чем недавно сам, признаться, не помышлял, перекатывалось оно, помогая, исподволь как-то, не спеша, совершенствовать дикцию, ну а с нею и красноречие.

О, эти давние встречи незабвенные в Доме Поэта, днем обычно, при солнечном свете, бьющем в полуприкрытые окна мастерской, у Марии Степановны Волошиной, эти вечерние, жаркие, страстные споры и традиционное чтение стихов на веранде, увитой глицинией, у Марии Николаевны Изергиной, эти, всегда задушевные, ночные, подолгу, беседы где-нибудь в кара-дагских бухтах, среди скал в мерцающих жилах сердоликов или агатов, под августовскими, пылающими огнем космическим, звездами, в двух шагах от волшебно теплого, светящегося таинственно и так первозданно, так пленительно, так призывно, что впрямь невозможно было не броситься вдруг в него, чтоб выйти преображенным из волн, как в сказке старинной, на диво похорошевшим и нечто, вроде, прозревшим, набравшимся свежих сил для жизни, доброго моря, или на гребне холма, под ветром, перебирающим сухие кусты полыни, треплющим волосы, рвущимся к вершине горы Святой, или в тенистом, тесном, густо заросшем диким виноградом, знакомом дворике, в закутке, давно облюбованном, под навесом или в беседке, под неустанное пение орфически одержимых порывом неудержимым, пребывающих в трансе сверчков, словно шьющих всю ночь из прозрачных, тончайших, легчайших нитей своих мелодий незримый, защитный, надежный покров над всею округой дремотной, над молодостью, полнокровной, полновластной, бесценной нашей и свободой, – все было, было.