Час ночи - Галина Полынская

–Феликс, мы ничего не можем поделать в данном случае, – сказал Петр. – Вы знаете, что препарат экспериментальный, тестировать его на ком-то другом было невозможно, и никто не знает, какие еще могут быть побочные эффекты, сколько времени понадобится для его усовершенствования…

– Я все это уже десять раз слышал. То есть препарат довольно непредсказуем и то время, что я его принимаю, вовсе не показатель стабильности? В любой момент может начаться обратная реакция?

– Понадеемся, что нет. Мы постоянно работаем над препаратом, изучаем его, стараемся сделать лучше…

– Не перестарайтесь только, – сухо отрезал Феликс и снова попытался пошевелиться. – Не хотите меня отстегнуть? Я уже вроде в своем уме и опасности не представляю.

– Ах да, простите!

Ни Петр, ни Павел не прикоснулись к креслу, металлические фиксаторы сами собой раскрылись и ушли внутрь кресла.

– Любопытная конструкция.– Феликс встал на ноги, опустил рукав рубашки и принялся застегивать манжету. – Инквизицию напоминает.

– Ну что вы! – чересчур радостно и дружно засмеялись Петр с Павлом. – Какие могут быть аналогии!

– Самые прямые. Всё, могу идти?

– Да-да! Если что, звоните…

– …в любое время дня и ночи, – закончив на ходу фразу, Феликс снял пиджак со спинки кресла и вышел на лестницу.

Покинув особняк компании «Gnosis», Феликс обнаружил, что на улице уже темно, и посмотрел на циферблат наручных часов – восемь вечера. Перейдя через дорогу, он направился к своей машине, сел за руль и бросил пиджак на сидение рядом. Самочувствие было отменным, даже чересчур хорошим, отчего распирала какая-то веселая азартная злость – почти позабытое чувство, в прежние времена сопутствовавшее охоте на людей.

«Ауди S8» цвета «Амулет» рванула с места, стремительно исчезая в потоке машин. Четкими до автоматизма движениями Феликс вел машину, глядя в лобовое стекло взглядом отстраненным и пустым. Казалось, он видит перед собой совершенно иные картины, не имеющие ничего общего с магистралью.

Приехав домой, Феликс прошел к лифтовой, против обыкновения не поздоровавшись с охранником Алексеем, лишь коротко кивнул ему.

Поднявшись в квартиру, он сразу прошел на кухню. Не испытывая ни малейших признаков голода, он тем не менее смешал кровезаменяющий напиток: немного кокосового молока и много вина. Поставив бокал на стол, мужчина сел лицом к окну и стал смотреть, как в стекле плывет и подрагивает уличная иллюминация.

Вскоре на кухонном пороге возник маленький черный силуэт.

– О, Феликс, дорогой, ты уже дома? А почему в темноте сидишь?

– Мне хватает света.

– Что-то случилось? – Дон Вито прошмыгнул мимо его ног и забрался на соседний стул. – Почему ты такой мрачный?

– Просто устал.

– Не хочешь рассказывать?

– Просто устал. Где Паблито?

–Полетел размяться, заодно и посмотреть, спокойно ли в нашей округе.

– Что может быть в нашей округе беспокойного?

– Мало ли. На всякий случай мы следим.

Феликс молча кивнул и снова стал смотреть в окно.

Забравшись на деревянный подлокотник стула с резной спинкой, место которому скорее было в католическом соборе, нежели на кухне, крыс коснулся рукава рубашки.

– Ты не переоделся как обычно.

– И пиджак в машине оставил.

– Что же могло случиться за сегодняшний день? – Дон Вито пару раз провел лапкой по ткани рукава, словно разглаживал ее. – Неизвестность хуже пытки, так ведь, да?

– Все в порядке. Просто я был на инъекции в «Gnosis»и немного нехорошо себя чувствую.

– Новые побочные эффекты обнаружились? – немедленно всполошился крыс.

– Вот, лучше бы не рассказывал. Теперь ты посеешь панику и Паблито окончательно сведет всех с ума своими истериками. Все в порядке, говорю, отдохнуть мне надо.

Так и не прикоснувшись к бокалу с напитком, мужчина встал из-за стола и пошел в гардеробную переодеваться, после – в ванную.

Вода в этот раз шумела дольше обычного, причем лилась так, словно кран открыли, но под душ не встали. Крыс сидел под дверью, шевелил ушами, улавливая малейшие движения и звуки, и страстно желал, чтобы домой сейчас не заявился Паблито.

Когда вода, наконец, стихла и мужчина вышел, то он не обратил внимания на сидящего у порога крыса и сразу направился в спальню. Феликс по-прежнему нигде не включал свет, квартира оставалась погруженной во тьму, и у Дона Вито создалось ощущение, будто они прячутся от кого-то.

Заглянув в спальню, крыс увидел, что мужчина лежит на кровати, подложив ладонь под голову, и смотрит в потолок, а не как обычно – на коллекцию холодного оружия, занимавшего всю противоположную стену от пола до потолка.

Цепляясь за край простыни, свисающей к самому полу, Дон Вито забрался на постель и уселся у правого плеча Феликса.

Какое-то время они оба молчали, затем крыс тихонько произнес:

– Феликс, ты любил кого-нибудь? Встречались тебе женщины, заставлявшие тебя терять рассудок от страсти?

– Случалось увлекаться, – ответил он, ничуть не удивившись вопросу, – но чтобы любить до потери рассудка… Наверное, нет. Я не мог себе этого позволить – в моем-то положении.

– А можешь рассказать хоть о ком-нибудь, кем ты был увлечен? Может, вспомнится кто-то?

– Я их всех помню, так или иначе. Кто-то остался четким портретом, кто-то практически живой, осязаемой фигурой, кто-то зыбким наброском, а от кого-то остался смех, или запах волос, или манера одеваться, или пристрастие к кокаину.

– А все же расскажи о ком-то конкретном.

– О ком-то конкретном… Мы встретились в тысяча шестьсот восемьдесят шестом году в Париже. Ее звали Луиза де Монжар, и она была одной из первых певиц, вышедших на сцену. Еще каких-то четверть века до этого появление женщины на театральной сцене означало скандал и эпатаж. Актерами были только мужчины. Талант Луизы де Монжар заметил и огранил очень известный в те времена Жан Батист Люлли, грубо говоря, этот человек все решал в сфере музыкального искусства и, по сути, создал французскую оперу. Он вывел Луизу на сцену театра, который теперь называется «Гранд Опера». Я был восхищен ее красотой и талантом, а когда мы познакомились и сблизились, она к тому же оказалась незаурядной личностью.

Наши отношения продолжались два года, хотя лучше сказать – всего год, до момента смерти Люлли. Его уход стал для Луизы страшным ударом, на нервной почве она начала терять голос. На сцену она больше выходить не могла, а без оперы не видела смысла жизни, к тому же её стала преследовать навязчивая мысль, что теперь, когда она утратила свой талант, я непременно потеряю к ней всякий интерес. В конце концов, Луиза довела себя до полнейшего нервного истощения и попросила ее убить. Как истовая католичка, она не могла совершить такой страшный грех, как самоубийство.