Сын на отца - Герман Иванович Романов

почти целиком, а это ведь девять сантиметров отточенной стали. Уцепился пальцами и выдернул тонкую пластинку. Разобрал быстро «стрелялку», привел ее снова к бою — стальная пружина могла держаться согнутой с четверть часа, но держать ее в таком положении дольше было чревато.

Бросил взгляд на подручного ката — жалости к мальчишке уже не испытывал, прикинув, что тот вырос бы изрядным мерзавцем — нормальный человек не станет учиться палаческому ремеслу. Одно непонятно — какого хрена он помогал «пыточникам», кто из начальства мог разрешить подобное занятие мальчишке?!

— Нет на мне вины! Его убили как раз те, кто сделал из него палача! И не хрен жалеть этих уродов — каждый сам делает свой выбор! Так, и эти готовы — уже остывать начали!

Алексей попинал носком сапога тела двух катов, которых зарезал в камере. И задумался — он находился в пыточном застенке, но ведь где-то рядом есть и тюрьма с камерами, где содержатся подследственные.

Не может не быть!

— Ладно, вначале старца допросим наскоро, определимся, как мне жить дальше! А там и действовать начнем!

«Завод» закончился — Алексей устало уселся на лавку. Расстегнул кафтан, порядком потрепанный и исполосованный ножом. Ран было две — порез на бедре, и кровоточащая царапина на животе. Вздохнул с нескрываемым облегчением — он ожидал гораздо худших повреждений.

«Откровенно повезло, что они „лопухнулись“, ведь с меня „Рэмбо“ никогда не выйдет — я не спецназ или десантура, обычный мехвод и на рукаве „капуста“. Не ожидали они, что развяжусь в камере, и, тем более, что пущу в ход оружие. А еще фактор численности свою роль сыграл в их „благодушии“ — все же их было пятеро против одного, к тому же избитого и связанного. Вот и опростоволосились!»

Алексей скомкал из тряпки кляп, раздвинул железкой зубы старика и воткнул кляп — теперь можно было не бояться заполошного крика с призывами о помощи. Прошелся по карманам — у офицера оказалось немного серебра с медью, у старика золотое колечко, которое он стащил сразу с пальца — в его положении все сгодится. Отложил также епанчу с треуголкой и заряженный пистолет со шпагой — вряд ли удастся выйти тихо, скорее придется пустить в ход оружие.

— Знать бы где я оказался, и сколько тут тюремщиков? Ладно, сейчас все выясним, — Алексей отхлебнул из кувшина взвара, еще чуть теплого, затем поднял кадушку с водой и опрокинул ее на дьяка. Холодный душ привел последнего в чувство, открылись белесоватые глаза, еще замутненные — все же два пинка в голову могут мозги хорошо встряхнуть.

— Эй, старик, мотни чуток головой, если меня слышишь. Или поморгай несколько раз. Вот и молодец, отдыбался, старче. А теперь слушай меня внимательно. Всю твою команду вырезал подчистую — так что помощь к тебе не придет. Это раз! Второе — я сейчас тебе буду задавать вопросы, а ты мне на них быстро станешь отвечать, причем правдиво. Если попробуешь вилять и лукавить — заткну рот, чтоб не орал, и выжгу глаз железкой — той самой, что ты для меня, мразь старая, приготовила. И это станет только началом представления — отрежу тебе все что можно, и оставлю подыхать — слепым, без языка и ушей, без пальцев. И охолощу напоследок — узнаешь каково евнухом жить в султанском гареме. Чтобы ты помучился напоследок и помолился за свои грешно прожитые годы. Можно еще тебе в зад вот этот штырь раскаленный воткнуть — для придания резвости мыслям. Ведь как в народе говорят — вгоняй ума через задние ворота.

Алексей говорил со смешком, балагурил, поигрывая внушительными клещами — а вот старик изрядно побледнел, спал с лица и смотрел на него с нескрываемым ужасом в глазах.

— Так что, Артемий Иванович, будешь говорить, болезненный, или сразу приступим к представлению?!

Старик закивал головой, затряс ее так яростно, всем своим видом показывая, что склонен к сотрудничеству.

«Хитер, сукин сын, вон как глаза забегали. Ладно, иного варианта все равно нет, нужно допрашивать сейчас».

Алексей вытащил тряпку изо рта и задал сразу несколько вопросов, что давно крутились на языке:

— Кто ты? Что это за застенок?! Почему ловили меня и собирались пытать?! Отвечай, но тихо.

— Дьяк Емельянов я, Преображенского Приказу, здесь мы и пребываем — пыточная здесь, одна из многих, тут стрельцов раньше дознанию подвергли — вот и тебя, самозванца, сюда и определили. А муками меня не пугай — скоро зайдут наши люди и тебя, татя зловредного повяжут. Так что лучше сам сдайся, я тебя и прощу…

Договорить дьяк не сумел — Алексей засунул ему тряпку в рот и в задумчивости покачал головой:

— Не хочешь говорить по душам, да еще и пугать вздумал. Сдаваться на твою «милость» не собираюсь — я людишек твоих побил не для того, чтобы к твоим ногам припадать, червь! А теперь меня послушай — повторять больше не стану, надоело. Отвечаешь мне коротко, только по существу. Вот тебе самый лучший довод, надеюсь, он понравится.

Алексей зацепил клещами из жаровни розовую железку, и, недолго думая, приложил ее к уху старика — кожа затрещала, старик отпрянул, застонал, глаза выпучились от боли.

— Больно?! Какая жалость. Сейчас мы тебе штанишки разрежем и выжжем все твои причиндалы — ты ведь старенький, зачем они тебе? Девки тебе даже за деньги не дадут, ибо страшен ты и уродлив. Так что приступим к делу, а ты пока подумай.

Царевич быстро разрезал штаны на полоски, обнажив худые костлявые ноги. Старик мычал, пытался заворочаться, но получил сильный удар по животу и скрючился. Алексей тут же подхватил клещами разогретую железку и приложил ее к заднице — шибануло сгоревшей кожей, паленым мясом. Дьяк замычал, задергался, и совершенно неожиданно для неопытного палача и дознавателя, обгадился. Запахло совсем уж скверно.

— Надеюсь, ты меня больше пугать не будешь? Вижу — созрел для задушевной беседы, встал, как говориться, на путь исправления, и решил, как наша братва — чисто сердечно во всем признаться! Так что облегчай душу, покайся в грехах своих, падаль…

Глава 5

— Не шуми, тихо-тихо! Садись на лавку и не бойся, убивать не стану! Но ты только не ври мне — грешно лгать!

Алексей всмотрелся в смертельно бледное лицо писаря, что смотрел на него с нескрываемым ужасом в широко раскрытых глазах. Еще бы — постучался подьячий, и ему отворили. Вот только любимый начальник на полу лежит, собственным горелым мясом пованивает, а офицер и подручный палача уже