Сукин сын - Вера Коркина

— Хочешь квасу? — предложила она.

— Хочу, — он зашел за ней в прохладный дом. Лучи лежали на белой скатерти и отражались от самовара, образуя узор. Он выпил квас, поставил кувшин и быстро обнял ее.

— Пойдем к тебе.

Не ответив, она вышла в боковую дверь и забралась на высокую кровать. Сняла сарафан. Больше Авилов ничего не видел и уходил молча, в растерянности, не поняв, что это было. Но не то, что обычно бывает между мужчиной и женщиной.

К вечеру они собрались возле дома, поджидая Марью Гавриловну. Их оказалось ровно десять, и старичок в соломенной шляпе, Павел Егорович, шутил, что раз их четное число, то неожиданностей не предвидится. Но тут появилась Нина в ковбойских сапогах и джинсовой куртке на ремне. В закатном солнце ее волосы отливали красным. Павел Егорович снова пошутил, что раз их теперь одиннадцать, то может случиться все что угодно. Нина подошла к Авилову, одолжила сигарету и, прожигая Наташу синим взглядом, дерзко спросила: «А вы женаты?»

— Как-то не думали пока, — ответила Наташа.

— Неподходящая вы пара. Он же уличный… — Нина отошла беседовать с библиотекаршей, а Наташа побледнела.

— Почему никого не убиваем? — она пытливо взглянула на Авилова. — Что-то происходит, я не в курсе, что именно? Может, даже придется продолжить отпуск в одиночку… — она думала вслух. — Ты довезешь меня до моря или прямо тут бросишь?

Вид у Натальи был самый жалкий и растерянный. Ему даже показалось, что у девчонки косоглазие и что она сейчас расплачется.

— Не… это, не маши крыльями. Спокойно. Я тебя довезу.

Над головами раздавался мерный шум работы, ремонтировали крышу, и звуки шли то громче, то слабей. В аллее показалась дама в буклях и длинном платье, с умным лошадиным лицом, тепло улыбнулась, отперла дверь, просто, по-домашнему отключила сигнализацию.

— Проходите.

Они зашли, уважительно разглядывая каждый предмет, каждый фетиш дома. Предметы тоже имеют смысл, больший или меньший, в зависимости от того, кто к ним прикасался. Поклонение человеку обязательно включает и поклонение его предметам. С чего бы это? Бильярдные-то шары чем отличились? Лучше стали, оттого что их Пушкин толкал? Может, гениальность — инфекция, и если постоять у этого стола, что-нибудь произойдет? Или как? Авилов молитвенно застыл у фартука няни, но подошла Нина и дернула его за куртку: «Хватит паясничать». Авилов с сожалением покинул фартук и подумал, что на самом деле бильярдные шары искушают, и потянуть хотя бы один хочется вопреки всему.

Алексей Петрович, разомлев, просветленно улыбался, Наталья безмолвно грустила, и только Лариса строчила каверзными вопросами, как из пулемета. Марья Гавриловна, навидавшись знаменитостей, каких тут перебывало множество, на укусы отвечала снисходительно, как учитель на дерзости школяров. Авилов проникся уважением к ее терпению монастырки. «Это портреты предков…»

— Оригиналы? — перебила Лариса.

— Копии, оригиналы в Санкт-Петербурге.

— А тут все копии?

— Не все. В войну усадьба была разрушена, многие предметы утрачены или прошли реставрацию. Мебель принадлежит эпохе, но есть и личные вещи. Среди рукописей есть оригиналы.

— Какие именно? — нажимала Лариса.

— Простите, очки забыла, — иронично улыбнулась Марья Гавриловна.

— Разве вы не знаете экспозицию?

— Без очков никак не вспомню…

Непонятно было, шутит директор или говорит всерьез.

— Странный феномен, — проворчала Лариса, женщина из тех, кому важно оставить за собой последнее слово.

Они миновали залу с бильярдом и камином, вошли в кабинет, где главенствовал письменный стол, хмурилась чугунная фигурка Наполеона на камине и висел портрет лорда Байрона, похожего на скачущую лошадь. Авилов отвернулся, миролюбиво рассматривая вид из окна. Эти окна выходили на подъездную аллею, а противоположные смотрели на Сороть. Он завистливо вздохнул — здесь любой бы стал писать стихи. Нет, ирония тут неуместна. Это место для чистых, беспримесных чувств, чтобы упиваться ими, как вином. Он тайком поглядел на Нину, она скривила губы. Чуть-чуть, слегка изменила выражение губ, и его дернуло, точно током… Делать равнодушное лицо, скрывать, сочувствовать Наталье, гулять, ходить на экскурсии, а думать только о том, когда… когда…

Экскурсия заканчивалась, все благодарили Марью Гавриловну, она, растрогавшись, предложила: «Хотите, почитаю?» И начала.

«Ненастный день потух, Ненастной ночи мгла По небу стелется одеждою свинцовой, Как привидение, за рощею сосновой Луна туманная взошла…»

Голос вкладывался в стихи, как лезвие ножа в ручку. Они замерли, никто не пошевельнулся, понимая, что началось то самое, что они хотели, чтобы с ними случилось.

«Никто пред ней не плачет, не тоскует, Никто ее колен в забвенье не целует… Никто ее любви небесной не достоин, Не правда ль: ты одна… ты плачешь…. я спокоен».

Все вздрогнули одновременно: сверху раздался грохот и с крыши рухнула балка. Авилов, не удержавшись, хмыкнул. Марья Гавриловна распахнула дверь: возле крыльца, рядом с балкой, лежал кровельщик, тот самый Шурка. Авилов присел и взял его за руку, нащупывая пульс. Упавший издал стон. «Не трогай, ему больно!» — закричала Тамара. Ее муж, вздрогнув от крика, точно по команде развернулся и пошел в дом, бросив напоследок: «Я забыл зонт». Остальные ошеломленно толпились, не понимая, что могло случиться. Нина побежала звонить в «Скорую», у Шурки осторожно пощупали пульс, и вроде бы он был, но очень слабый. Все суетились, не умея быстро перейти от стихов к действию. Мария Гавриловна потушила свет и заперла дом, оставив гореть лишь фонарь над крыльцом. Авилову в тусклом свете люди казались уже когда-то виденными, смутными тенями. Застывшая группа со старого полотна — они, не отрываясь, глядели на маленького, нелепо скрюченного у ног человека.

— На Блока похож, — вздохнул Алексей Иванович, — в гробу.

— А вы видели Блока в гробу? — съязвила рыжая.

Марья Гавриловна перекрестилась. Прошуршав по гравию, приехала «Скорая», упавшего погрузили и увезли, а экскурсанты томились возле дома, словно привязанные к нему несчастьем, не желая расстаться. Первой исчезла Нина, отбыли Гена с Ларисой, мерным шагом удалился чиновник по культуре, Алексей Иванович увязался за библиотекаршей, а Тамара все прижимала ладони к полыхавшему лицу и громко восклицала, переживая. Какая нелепая, неумеренная баба! И чего, спрашивается, надрывается, думал Авилов, отправляясь с Наташей в гостиницу. Она была ранняя пташка, жаворонок, и к вечеру превращалась в вялую тихоню. «Не к добру, не к добру это», — твердила по дороге Наташа, а Авилов отмахивался. Ну бывает, что падают люди с крыш. Зачем во всем надо видеть какой-то особенный мистический смысл?

Подождав, пока заснет Наталья, он вышел на ночную охоту, и ничто не могло его остановить. Завтра вечером они уедут к морю и никогда больше не встретятся с Ниной, а все припадочные желания останутся в этих благословенных местах. С ними несколько хлопотно. Поселок с редкими фонарями, лесом-полем, полем-лесом, километра три, возвращение в дом из бруса, где светится окно, и чай из самовара, дикая звероватая радость. Даже если бы он был здесь один, без Натальи, все равно воровское чувство. Беззаконные страсти. Страсти, они всегда беззаконные, как известно.