За сладкое приходится горько платить - Артем Черкизов

Русский подполковник, командир эскадрильи истребителей, за тысячу долларов и килограмм речного жемчуга устроил так, что отца вместе с сыном (старшим братом Малыша, которого еще не было на свете) переправили на военном самолете в европейскую часть Союза.

— У нас не пропадешь, — говорил полковник, пересчитывая доллары, — среди русских столько косоглазых живет, — затеряешься среди них и все. У нас скоро коммунизм будет, паспорта отменят. Но если хочешь, я тебе за пятьсот таких же зеленых красавцев достану настоящий документ — серпастый-молоткастый. Ты со своим засвеченным паспортом можешь до коммунизма и не дотянуть.

Отец согласился. Поработав с полгода на небольшом уральском заводе, он стал прикидывать, куда бы рвануть дальше, варианты имелись, но для этого требовались деньги, а его пятьсот «паспортных» долларов, отданных еще в Приморье, пропали безвозвратно: подполковник обеспечил доставку, а о своем обещании насчет «серпастого-молоткастого», видимо, позабыл. Поняв, что его провели, отец просто-напросто сбежал с завода, и для него с четырехлетним сыном началось время скитаний.

В конце концов, отцу удалось прибиться к бродячему, или, как значилось на афишах, передвижному цирку. Для этого он продемонстрировал художественному руководителю пару фокусов, которые передавались у них в семье из поколения в поколение. Не каждый, например, мог расколоть ударом кулака толстую доску или несколько положенных один на другой кирпичей. Они столковались. Из уважения к столь редкостному искусству, используя свои связи, художественный руководитель выправил отцу трудовую книжку и профсоюзный билет. Так и появилась фамилия Цой, гордиться которой у Малыша не было никаких оснований.

* * *

— Ну что? Выживет? — спросил Морозов у главного врача, внимательно вглядываясь в лицо молодого мужчины, а скорее — подростка с чуть широковатыми скулами и едва заметной азиатской раскосостью глаз.

— Пока он в коме, ничего определенного сказать не могу. Но раз до сих пор не умер, значит, надежда есть.

«Странно, пареньку на вид лет четырнадцать— пятнадцать, а он попадает в такую переделку, — думал майор. — Может, просто случайно стал нежелательным свидетелем и его убрали? Да, но как он оказался на дамбе ночью? Надо срочно выяснить, местный он или нет».

— Доктор, сколько, по-вашему, ему лет? — спросил у врача.

— Мне кажется, где-то около тридцати, — ответил тот. — Хотя на вид столько не дашь.

* * *

Как ему надоело лететь по темному тоннелю без малейшего намека на то, что где-то впереди он заканчивается, что есть выход на свет, к солнцу, к теплу, к жизни! В бреду он опять видел отца и брата.

…Отец сошелся с женщиной, которая тоже работала в цирке, акробаткой. Она была намного младше отца, выше его, крупнее. Но что-то отец сделал с ней или с ее волей такое, что она смотрела на него, как верная собачонка — преданно, прямо в глаза. Многие удивлялись, особенно мужчины помоложе отца и, по совести, куда симпатичнее с виду. Завидовали, но ничего не могли поделать: мать видела в этом мире его одного.

Она была красивой женщиной. Несколько раз прежний ее ухажер порывался отомстить отцу, но не находилось охотников ему в этом помочь — боялись. В свои почти пятьдесят пять отец запросто мог одолеть одновременно нескольких противников. И все это знали, ибо все цирковые трюки отца были на этом построены. Он по-прежнему под ликование публики крушил на манеже кирпичи, доски.

Родив и вынянчив Малыша, мать прожила недолго. Во время одного из выступлений в глухом сибирском городке не выдержало крепление старого шатра, в котором они выступали, и она упала на манеж с десяти метров. Смерть, на ее счастье, была мгновенной. Отец вновь стал холостяком, теперь уже до конца своих дней, правда, теперь рядом с ним были два сына.

Старший брат не любил Малыша. Вернее, просто не замечал его. Ему было все равно, что с младшим, где он, куда пропал, сыт ли? Он полностью был поглощен тем, что постигал отцовские премудрости, секрет тех необычных способностей человека, что передавались у них в роду от отца к сыну и неплохо кормили их семью все эти годы.

Малыш вспоминал: когда ему было лет семь, он подошел к старшему брату, уже почти взрослому, имевшему (не шуточки!) сольный номер в программе, и попросил, чтобы тот научил его ходить на руках. Старший как раз ужинал, и у него в руке была чашка с горячим чаем. Выслушав просьбу Малыша, он ни с того ни с сего швырнул ему в лицо эту чашку. Она рассекла Малышу бровь и обожгла кипятком лицо. Мальчонка громко заревел и бросился к отцу жаловаться.

— Как это произошло? — спросил отец, питавший слабость к младшему сыну, напоминавшему ему мать, которую он любил и помнил.

Выслушав сбивчивый рассказ продолжавшего всхлипывать Малыша, посмотрев на его залитое кровью из рассеченной брови лицо, сердито сказал:

— Твой брат поступил нехорошо. Но все равно нечего плакать, мужчина не плачет. Заживет, как на дикой собаке. Если просишь, чтобы тебя научили тому, что можем мы, всегда будь готов к удару. Всегда! Где бы ты ни был, кто бы перед тобой ни стоял, будь готов отразить удар. А теперь иди!

Так Малыш впервые столкнулся с тем, что потом постигал в течение почти пятнадцати лет, пока был жив отец.

После его смерти они со старшим братом разлучились. У каждого теперь была своя жизнь. Брат остался в цирке, ему платили достаточно, а Малыш подался в «свободное плавание». О его новой профессии знал лишь один человек, но это бы не брат. Да и что их теперь связывало? Они даже не были похожи друг на друга. Старший брат смотрелся типичным выходцем из юго-восточной Азии, маленький, щуплый, с узкими глазами, плоским желтым лицом. А Малыш многое позаимствовал у матери. Он был повыше брата, кожа белая, глаза только чуть-чуть раскосые, лицо как у европейца — вытянутое, разве что скулы малость широковаты. Да и волосы не жесткие и черные, а каштановые и мягкие.

Когда он в очередной раз пришел к брату с просьбой обучить его кое-каким приемам борьбы, то уже был готов к удару и успел увернуться. После этого брат стал учить его тому, что постиг от отца сам. Вскоре и отец заметил, что младший быстро прогрессирует, и стал уделять ему больше внимания.

Малыш не ходил в школу, начала грамоты преподал ему цирковой завхоз, он же научил считать деньги.

— А больше тебе ничего и не нужно, — смеялся завхоз. — Какая уж учеба, если мы сегодня здесь, завтра там. Главное, чтобы мог отличить сто рублей от одного. Вот и вся грамота. Садись, будем считать вечернюю выручку. Бери стул.

Так Малыш научился считать деньги. Потом читать. Он уже выходил на манеж, отец придумал новый номер и использовал в нем младшего сына. Малыш становился возле толстой широкой доски, а отец метал в него острые ножи, которые вонзались в дерево в нескольких сантиметрах от головы, рук, ног. На афишу непременно выносилась его новая фамилия — Цой.

Публика ахала, а в финале номера бешено аплодировала и вызывала на бис. С возрастом у отца ослабло зрение, и он без выступлений, к которым привык, и без которых уже не представлял свою жизнь, быстро зачах.