Кровожадные сказки - Бернар Кирини

Ее последние слова не давали мне покоя. «Теперь выпей меня». Как автомат, не размышляя, я пошел на кухню, порывшись наобум в ящиках, нашел упаковку пластмассовых соломинок для коктейля и принес ее в спальню. Одним резким движением я воткнул соломинку в лоб; хоть и гибкая, она вошла в него, как в масло, — даже кости утратили твердость, все тело было уже размягчено гниением. Я осторожно протолкнул соломинку поглубже, зажал кончик губами и втянул. Мой рот наполнился густым соком, имевшим вкус апельсина и крови. Изумительный, ни с чем не сравнимый вкус. Я выпил ее всю, и осталась только смятая полупрозрачная оболочка — так выглядит выжатая долька апельсина.

Еще много недель этот вкус преследовал меня; я постоянно ощущал его на языке с невыразимым чувством наслаждения и отвращения одновременно. Постепенно он слабел и наконец совсем исчез. Тогда я понял, что мне его не хватает и я уже не смогу без него обойтись. С тех пор я ищу его, каждую неделю смешивая ампулу крови со стаканом апельсинового сока; варьируя пропорции, количество сахара и группы крови, я пытаюсь воссоздать то странное питье. Но боюсь, мне не суждено вновь испытать того ощущения, что дал мне тогда мой губительный пир».

Мы виделись еще несколько раз за ту последнюю неделю, что я провел в Барфлере, гуляли, играли в шахматы и беседовали, однако не заговаривали больше о женщине-апельсине. У меня вертелись на языке вопросы — как он жил после той ночи любви, думает ли о ней, когда так своеобразно чтит ее память; мне были любопытны даже самые тривиальные детали: пытался ли он узнать, кто она была, что сделал с опорожненной оболочкой, где достает ампулы с кровью? Я не решался расспрашивать его из страха показаться нескромным. Мы покинули отель в один и тот же день и в одном такси доехали до вокзала. Там мы вежливо простились, не обмолвившись о новой встрече. Я часто думал о нем с тех пор и вот в чем должен признаться: после того как я узнал эту историю, апельсиновый сок неразрывно связан для меня с эротикой и участвует во всех моих сексуальных играх. Этот несуразный фетишизм изрядно забавляет моих женщин, которые не отказываются накапать немного своей крови в стакан апельсинового сока. Иные даже разделяют мою причуду и, оправдывая свои вкусы диетической надобностью, пьют, смешав с цитрусовым соком, всю влагу, которой я готов их одарить.

Я поступила на службу к епископу Сан-Хулианскому в 1939 году, вскоре после того, как мой муж и его компаньон погибли в авиакатастрофе над Огненной Землей, оставив меня одну в Аргентине, где я никого не знала и к тому же плохо говорила по-испански. У меня не было никаких средств, так что пришлось искать работу. Узнав, что в резиденции епископа есть место прислуги, я подумала, что душевная рана скорее затянется, если я буду рядом со служителем Господа, и отправилась в резиденцию.

Меня наняли работать на кухне, жалованье положили скромное, но дали стол и кров. Я поселилась в одной комнате с кухаркой Терезой — эта чилийка редко когда произносила больше трех слов кряду. Несколько недель спустя мне пришлось подменить заболевшую горничную. Каждое утро я должна была убирать спальню епископа, что показалось мне весьма почетным. Управитель Морель особо настаивал на пунктуальности: я ни в коем случае не должна мешать его преосвященству, мое присутствие должно оставаться для него незаметным. «Постарайтесь стать невидимкой и никогда не задерживайтесь в комнате дольше необходимого». Ни на одну минуту. Морель добавил, что никто, кроме меня, не имеет права заходить к епископу, а я обязана ставить на место все вещи, с которых буду стирать пыль. «В идеале, — заключил управитель, — все должно выглядеть так, словно порядок наведен как по волшебству. — Он улыбнулся и поправил сам себя: — Вернее — чудом».

Теперь я каждое утро проводила в спальне его преосвященства. Это была большая комната с белыми стенами. Из всей мебели имелись бюро с круглой крышкой, комод, платяной шкаф и две одинаковые кровати, разделенные ночным столиком, на котором стояла лампа под изящным абажуром. Вспоминая сегодня те времена, я удивляюсь, что не обратила внимания на странную деталь: вторая кровать выглядела, безусловно, лишней. Но я тогда была слишком поглощена важностью возложенной на меня миссии и не задавалась вопросами: думаю, найди я там бар или музыкальный автомат — и то бы не удивилась. Прошло несколько дней, и эта очевидная странность заставила меня задуматься, зачем служителю Господа иметь в спальне две кровати. Я заметила, что его преосвященство спит то в одной, то в другой. Иногда — правда, реже — были разобраны обе. Неужели он встает по ночам, чтобы перелечь? Я не знала, что думать, гадая, болит у епископа спина и два разных матраса — лекарство, или же его мучит бессонница, и он, чтобы не ворочаться попусту с боку на бок, меняет место ночного отдыха.

Загадка двух кроватей его преосвященства — сколь бы смехотворной она ни была — забавляла меня, отвлекая от однообразной жизни резиденции. Однажды в разговоре с Морелем я не совладала с любопытством и попробовала его расспросить. В ответ он посмотрел на меня так, словно я усомнилась в догмате Троицы, и отослал прочь, раздраженно махнув рукой. Я убежала, чувствуя смущение и стыд за свою оплошность, и работала, не разгибая спины, до самого вечера, чтобы загладить допущенную вольность.

Сами понимаете, что мой интерес к тайне двух кроватей его преосвященства не угас. Неужели мой хозяин проводит ночи не наедине с Богом? Эта мысль показалась мне столь дерзкой, что я постаралась поскорее ее прогнать, но любопытство оказалось сильнее, и я принялась бродить ночами по коридорам, подкарауливая неурочные передвижения и нежданных гостей (или гостий?), что могло бы подтвердить мои подозрения. Во время первых вылазок я проявляла осторожность и ограничивалась коридорами того крыла, где жили слуги, наблюдая за двором — нет ли там чьей-нибудь чужой машины. Я придумала отговорку на случай, если меня застанут врасплох: всегда можно сказать, что проснулась от жажды и отправилась на кухню за водой. Со временем я осмелела и перебралась в крыло, где спал епископ. Каждую ночь я подкрадывалась все ближе к его комнате, пьянея от чувства опасности, а однажды рискнула приложить ухо к двери и прислушаться. Я чувствовала стыд, но любопытство было сильнее меня. Увы, я ничего не услышала, и через несколько мгновений страх возобладал над желанием проникнуть в ночную тайну моего хозяина — если таковая вообще имелась, а не была плодом моего бедного воображения. Я бегом вернулась к себе, легла и целый час слушала, как бьется мое сердце, надеясь, что спокойно посапывавшая Тереза ничего не заметила.

Параллельно с ночными вылазками я вела расследование по утрам, когда убиралась в комнате его преосвященства. Застилая постель (а иногда постели) или подметая, я искала знаки и, пренебрегая указаниями управителя, бросала нескромные взгляды на бумаги, загромождавшие малое бюро (существовали и «малое», и «большое бюро» — так называли не только рабочий кабинет на первом этаже, но и стоявший там огромный письменный стол), читала названия книг и пролистывала их, открывая на страницах с загнутыми уголками. Я чувствовала себя шпионкой, внедрившейся к врагу; в моем поведении были элемент игры и не слишком меня украшавшее любопытство добропорядочной кумушки. Результаты снова оказались плачевными: в комнате епископа обнаружились одни только богословские книги да скучные бумаги. Две кровати оставались единственной загадкой, и я начала думать, что никогда ее не разгадаю.