Волчица и Охотник - Ава Райд

женщины и девочки, позади – мужчины и мальчики. Все клинки убраны в ножны, все стрелы – в колчанах. Вечер, наполненный комариным звоном, окутывает нас тяжёлым полотном. Вираг проводит меня сквозь самое сердце толпы, раздвигая девушек в чистых плащах. У женщин и девочек по два лица – волчье и их собственное. Их человеческие лица покрыты масками стойкости и безмолвия, и даже самые младшие знают, что нельзя дрогнуть. Но когда я прохожу мимо них, их губы поджимаются, а глаза расширяются. Борока тихо ахает, но тут же прикрывает рот ладонью. Я едва нахожу в себе силы взглянуть на неё.

А потом могу смотреть только на Охотников.

Они выступают вперёд, проходят сквозь наши запуганные обездвиженные деревья. Их четверо, верхом на обсидианово-чёрных конях, у каждого на груди – знак их священного ордена. Каждый Охотник носит доломан[2] из искусно расшитого шёлка, а поверх него – чёрный шаубе, такой же лохматый шерстяной плащ, который любят пастухи Малой Степи. Мне почти хочется рассмеяться, когда представляю Охотников как скромных пастухов. Они не носят мечей, но на поясе у каждого висит огромный стальной топор, такой тяжёлый, что кажется чудом, как они не сваливаются набок со своих лошадей.

Что почувствовала мама, когда увидела зловещий блеск этих топоров?

У троих Охотников волосы коротко острижены, и из-под неровно торчащих всклокоченных прядей видна изувеченная кожа. Мальчиками они носят длинные волосы, которые стригут в день своих восемнадцатых именин – в тот самый день, когда король вручает им топоры. Они сжигают свои длинные волосы в общем костре, и в ночное небо поднимается сноп искр и ужасный запах. Такова их жертва Принцепатрию, и взамен он обещает отвечать на их молитвы.

Но истинная сила требует больше, чем волосы. Я перевожу взгляд на четвёртого Охотника, чьи волосы длиннее, вьются тёмными завитками на затылке. Кожаная повязка скрывает его левый глаз… или отверстие, где должен быть глаз.

Лишь самые преданные и набожные юноши расстаются не только с волосами. Глаз, ухо, розовый кончик языка. Мизинцы или кончики носов. К тому времени, когда они становятся мужчинами, у многих из них отсутствуют небольшие кусочки плоти.

Каждый мускул моего тела напряжён, свёрнут, как холодная готовая к броску змея, под грузом тысячи непринятых решений. Я могла бы сбежать. Могла бы закричать. Могла бы, заикаясь, выдать Охотникам правду.

Но я представляю, что случится, если я так поступлю: их топоры пронесутся сквозь толпу, рассекая плоть, как ножницы – шёлк, дробя кости до самой сердцевины. Кровь окрасит наши волчьи плащи в алый. Помню, мама уходила молча, и в её глазах не стояли слёзы.

Касаюсь её косы, спрятанной в левом кармане штанов, и золотой монеты – в правом. Мне едва хватило времени, чтобы достать их, прежде чем Котолин поменялась со мной плащами.

Одноглазый Охотник наклоняется к своему соратнику. Я с трудом слышу слова, которые он произносит, – кажется, что-то вроде:

– Приведи её.

– Иген, копитанъя.

Несмотря на то, что я пытаюсь храбриться, сердце бешено колотится. Я склоняюсь ближе к Вираг, говорю тихим яростным шёпотом:

– Это не сработает. Они поймут, что я – не видящая. А потом вернутся за Котолин… или что похуже.

– Путь до столицы занимает в лучшем случае полмесяца, – отвечает Вираг со странной безмятежностью. – Достаточно времени, чтобы видения изменились.

Её слова хлещут сильнее, чем тысяча ударов плетью. Я хочу спросить, почему она вообще согласилась воспитывать меня, после того как маму забрали, – неужели лишь для того, чтобы при первой же возможности использовать меня как щит перед Охотниками. Но я не могу сказать ничего из этого – приближается Охотник. И в тот миг я с ужасом понимаю, что, возможно, уже ответила на свой вопрос: меня выращивали как гуся на убой, просто на тот случай, если этот момент однажды наступит.

Охотник останавливает коня в паре дюймов от меня. Его взгляд скользит по мне небрежно, словно я – скот, выставленный на продажу.

– Это и есть молодая видящая?

– Да, – отвечает Вираг. – Двадцати пяти лет от роду и уже вполовину так же искусна, как я сама.

Щёки у меня вспыхивают. Охотник оглядывается на своего капитана, и тот коротко кивает. Конечно же, он не попросит Вираг доказать – только дурак может пытаться обмануть Охотников. И тогда он говорит:

– Дайте ей коня.

Вираг обращается к ближайшей девушке – юной целительнице по имени Анико – и отдаёт ей тихий приказ. Анико проскальзывает сквозь толпу жителей и исчезает. Минуту спустя она возвращается, ведя под уздцы белую кобылу.

Охотник спешивается. Из поясной сумки он извлекает короткую верёвку. Не сразу, но я понимаю, что он собирается связать мне руки.

«У мамы тоже были связаны руки, когда её забрали?» Никак не могу вспомнить. Я дрожу, словно деревце в зимнюю бурю.

Охотник чуть наклоняется, пока связывает меня, и я поражаюсь, как молодо он выглядит – даже моложе меня самой. Ему не больше двадцати, а король уже сделал из него чудовище.

Закончив, он забирает поводья кобылы у Анико и подводит лошадь ко мне. Очевидно, я должна взобраться в седло, но руки у меня связаны, а колени дрожат, едва удерживая мой вес.

– Ну же, в седло, – говорит капитан, чувствуя мою нерешительность.

Скольжу взглядом по поляне, пока наконец не встречаюсь с ним взглядом. Его единственный глаз – чёрный, холодный, как ночь новолуния.

Я ошеломлена, как быстро страх покидает меня, оставив после себя только отвращение. Ненавижу его так сильно, что даже дыхание перехватывает. Ненавижу его больше, чем Котолин, больше, чем Вираг, больше даже, чем смутный образ Охотника, тёмную фигуру из худших моих кошмаров. Хотя я знаю, что лет ему недостаточно, что он не мог совершить этого, я ненавижу его за то, что он забрал у меня мать.

Никто из селян не шелохнулся, когда я неуклюже взбираюсь на спину кобылы, дрожа так, словно меня саму охватило видение. Я не могу не смотреть в толпу, не искать заплаканные глаза или скорбно сложенные губы, но вижу лишь их бесстрастные маски, бледные и пустые. Одна только Борока выглядит так, словно вот-вот расплачется, но её ладонь прижата к губам, а ногти прорезали на щеке кровавые полумесяцы.

Я давно уже не ждала от них любви, но мне всё равно стало больно от того, с какой лёгкостью они отдавали меня. Я – хорошая охотница, одна из лучших в деревне, пусть я и не умею ковать себе наконечники для стрел. Годами я выполняла для Вираг