Времени тонкая нить. Кирилл Лавров - Михаил Константинович Зарубин

думать о специальном. Видимо, у меня стало такое кислое лицо, что профессор смягчился и сказал: есть еще один путь — просто пойти работать в театр.

Поначалу я попытался закончить школу. Накупил учебников, обложился ими, но через два дня понял: бессмысленное занятие, один не осилю.

В это время в Ленинград на гастроли приехал театр имени Леси Украинки, где работал отец. Зная все сложности и подводные течения актерской профессии, он был категорически против моего выбора. Надеялся, что я стану офицером, закончу академию, сделаю карьеру военного инженера. Займусь настоящим мужским делом, вместо того, чтобы каждый вечер «морду красить». Поэтому втайне от него я сразу пошел к главному режиссеру театра Константину Павловичу Хохлову, которого знал. Он прослушал меня и взял во вспомогательный состав труппы.

Так я попал в Киев.

Отец в то время разошелся с очередной женой и оставил ей квартиру. На двоих нам выделили в театре в качестве жилья гримёрку на втором этаже. А через год приехали выпускники школы-студии МХАТа, среди которых была и моя будущая жена Валя Николаева.

Любовь к Киеву осталась у меня в душе навсегда, хотя прожил я там всего пять лет. А удивительная труппа театра! Всех семьдесят человек помню по именам. У нас сложилась замечательная компания: актеры Киянский и Франько, заведующий музыкальной частью Соковнин и я увлеклись рыбалкой. Ездили куда-то на пароходиках. Потом Франько купил машину, и мы на его «Победе» отправлялись километров за сорок-пятьдесят на днепровские лиманы, удили там рыбу. А музыкант Воячек, чех по национальности, смешной, бородатый, пожилой человек был яхтсменом: соорудил парус на своей ветхой лодчонке, и мы на Трухановом острове занимались парусным спортом.

Помощник режиссера Николай Владимирович Питоев, совершенно удивительный человек, заразил меня любовью к автомобилям. Он купил трофейный «Опель» и целыми днями чинил его. Я неплохо разбирался в технике и частенько помогал ему. С тех пор я стал бредить автомобилями. Я получал пятьсот двадцать пять рублей в месяц. Жена больше — шестьсот девяносто, поскольку у нее было высшее образование. Мы с ней года три экономили на всем, ели одни макароны — и купили, наконец, «Москвич-401», который тогда стоил девять тысяч («Волга» — шестнадцать, а «ЗИЛ» — сорок три тысячи, помню как сейчас). Переехав в Ленинград, в Большом Драматическом Театре я оказался единственным обладателем автомобиля. Даже у Товстоногова и Копеляна еще не было машин…

Коллектив БДТ того времени был очень непрост. Там уже работали несколько больших артистов, и каждого окружала своя команда. Они воевали друг с другом, но, когда случалось событие глобальное (как приглашение из Киева нового худрука Хохлова), мгновенно объединялись. Конечно, Константину Павловичу было нелегко справляться с этим «террариумом единомышленников», человек-то он был пожилой. Хорошо помню собрание, на котором одна артистка образно сказала Хохлову, что он уподобляется скверной хозяйке, у которой полный холодильник продуктов, а она еще выписывает какие-то «киевские котлеты». Одна «котлета», естественно, я, вторая — Валя Николаева. Вот такие были в ту пору отношения, трудные и непредсказуемые. Они продолжались до тех пор, пока в театр не пришел Георгий Александрович Товстоногов. Это судьбоносное и счастливое событие для БДТ. Он разгромил все группировки, повыгонял из театра много народа. И то, что я попал в обойму его актеров, и находился в ней с первого до последнего дня, тридцать три года — мое великое счастье и жизненный выигрыш.

Когда в 1989 году Товстоногова не стало, всеобщим тайным голосованием на должность художественного руководителя театра выбрали меня. Против был только один голос, мой собственный. При повторном голосовании против проголосовали уже двое: я и моя жена. Пришлось согласиться. Никогда в жизни не думал, что буду кем-то руководить, а тем более театром, который всегда вызывал у меня священный трепет! И неспроста, потому что здесь были великая труппа и великий режиссер, на порядок образованнее и талантливее нас всех. Я очень благодарен труппе за то, что после смерти Товстоногова она не разбежалась и ко мне отнеслась очень снисходительно, понимая все мои трудности и проблемы.

У поколения, которое воспитывалось на спектаклях Товстоногова, есть сегодня ностальгические чувства. Что тут поделаешь! Нет Товстоногова — нет и его театра. Это надо понимать очень четко. Нет человека, олицетворявшего БДТ, с его эстетикой, манерой, отношением к жизни. Но вот этого человека не стало! В искусстве не бывает, что вместо одного творца приходит другой и ставит точно такие же спектакли… Конечно, сегодняшний театр стал другим, но вот что для меня важно: мы наследуем от Товстоногова самое главное, не опускаемся до пошлости, не идем в хороводе коммерческих интересов. Мы по-прежнему играем только драматургию высокого класса, по-прежнему для нас главное — артист на сцене. Мы стремимся сохранить достоинство, несмотря на то, что сейчас это совсем непросто. Все вокруг пустились в зарабатывание денег. А мы стараемся не повышать цены на билеты… Конечно, происходит инфляция, и мы вынуждены идти на какие-то подвижки, иначе просто не смогли бы свести концы с концами.

Считаю своей заслугой то, что после смерти Товстоногова мы сохранили труппу. А ведь могли разбежаться, уйти в другие театры: нет Товстоногова, нет и прежнего интереса. Годы без Георгия Александровича мы прожили достойно — не потеряв уважения к профессии и зрителям… В этом большую роль сыграл Темур Чхеидзе, поставивший на сцене БДТ «Коварство и любовь» Шиллера — спектакль, пользовавшийся у зрителей огромной популярностью.

В главном Товстоногов и Чхеидзе схожи: обоим свойственна опора на актеров. Георгий Александрович был далек от демонстрации каких-то своих режиссерских «штучек», хотя, когда смотришь его спектакли, понимаешь, что это сделано большим мастером. Но стремление выразить свой замысел через актеров, огромная работа с ними — вот это сближает творческий стиль Чхеидзе с режиссерской манерой Товстоногова. Конечно, и разница существует. У каждого подлинного художника свой почерк. Чхеидзе дисциплинирован, очень логично мыслит. Он всегда готов к репетиции, приходит в театр с уже приготовленной разработкой, знает, чего ему нужно добиваться от актеров, четко видит цель.

У Товстоногова на репетиции иногда возникало ощущение, что он даже не прочитал пьесу. Это, конечно, не так. Но он даже любил на этом поиграть: мол, что вы мне подсунули, что это за пьеса? И начинал работать… Очень ценил актерскую импровизацию: то, что мы приносили с собой на репетицию. Терпеть не мог, когда актер приходил пустой, ничего не мог предложить…

— Должность вас изменила? — спросил я.

— Я такой же, каким был в двадцать лет… Стал руководителем театра — ну и что?